Троя. Герои Троянской войны

Она шутила. Спать было уже некогда — давно настало утро, и нужно было приниматься за домашнюю работу, которой с появлением в доме толпы незваных гостей стало куда больше…

Опираясь босыми ногами на толстые ветви развилки, царица спустилась со своего ложа.

За распахнутыми ставнями ее окна открывался небольшой сад, где двое рабов, катая на тележке большую дубовую бочку, старательно поливали кусты шиповника и невысокие деревца слив, покрытые цветами и еще мелкими, зелеными ягодами. Один из рабов черпал воду из бочки деревянным ковшом, другой осторожно рыхлил увлажненную землю небольшими деревянными вилами.

По дорожке между сливами шла, раскачивая крутыми бедрами, молодая рабыня по имени Меланто, неся на плече корзину, полную яиц. Как видно, она дочиста обобрала курятник и спешила угостить завтраком женихов своей госпожи… Наряд на ней был такой, будто она собиралась пойти на праздник, а не заняться ежедневной работой. Малиновый, с желтой отделкой хитон, едва прикрывавший колени, был вместо пояса подвязан половинкой желто-красного платка, а вторая половинка украшала черные вьющиеся волосы рабыни, подстриженные на уровне плеч.

Меланто любовничала с Алкиноем, самым упрямым и нахальным из женихов Пенелопы, по его желанию прислуживала всем прочим женихам, стараясь всячески им угодить, и не скрывала от царицы своей симпатии к тем, кого Пенелопа ненавидела и мечтала изгнать из дворца своего мужа. Она, вероятно, доносила Алкиною и его приятелям, о чем говорит царица с верными ей рабами, скорее всего, пыталась подслушивать те разговоры, которые от нее скрывали, а потому Пенелопа запретила ей в последнее время входить в свои покои.

Царице было, что скрывать. На подставке, возле самого окна, возвышался ткацкий станок, на котором, до половины скрывая основу, пестрело покрывало. Покрывало, над которым она трудилась уже чуть не полгода, на котором изо дня в день создавала прекрасные, будто живые картинки, изображая жизнь мужа, о которой знала только по рассказам. И из ночи в ночь почти вся дневная работа исчезала… Пенелопа говорила, что это ночные духи распускают нити… Не раз и не два присланные разгневанными женихами женщины, которым царица позволяла входить в свои покои, тщательно осматривали станок, но на безупречно натянутых нитях основы не было видно следов челнока, будто ткань действительно доходила лишь до того места, где заканчивалась сцена проводов Одиссея на войну. И клубки были ровные, аккуратные, точно новенькие. Да, сообщали посланные женихами рабыни и местные селянки, их добровольные наложницы, да, тут дело нечисто — человеку вряд ли удалось бы так идеально распустить готовую ткань, не потревожив основы.

Между тем, сотканный рисунок распускала сама Пенелопа и верная старая рабыня, кормилица Одиссея Эвриклея. Эта шестидесятипятилетняя старушка, с круглым и румяным, как яблоко, очень добродушным лицом, в юности была искуснейшей на всей Итаке ткачихой, которую по мастерству сравнивали с легендарной Арахной[68]. К счастью, теперь об этом все забыли. Именно Эвриклея научила Пенелопу, как снимать нити со станка и скручивать в идеально ровные клубки, оставляя основу невозмутимо нетронутой. Они работали вдвоем, не зажигая светильника, вслепую, чтобы свет в окне царицы ни у кого не вызвал подозрений. Работали молча, зная что Меланто, или кто-нибудь из других рабынь, принявших сторону женихов, обязательно подслушивает под дверью.

Пенелопа прекрасно понимала, что ее игра вскоре выведет женихов из себя, что терпению их уже вот-вот придет конец. Но пока ей ничего другого не оставалось. Она будет играть в ночных духов до тех пор, покуда ей это позволяют. А потом? Потом придется решить, бежать ли из своего дворца и потерять все, что еще осталось, или… Умереть? Ей, прежде такой веселой, так отчаянно любившей весь этот мир, думать о смерти? Но, в любом случае, она совершенно твердо знала, что будет жить или умрет только женой Одиссея. Одиссея, и никого иного!

Меланто подняла голову, встретила спокойный презрительный взгляд смотревшей из окна хозяйки и поклонилась неуместно низко, держа перед собой корзину с яйцами, будто нарочно показывая Пенелопе, что без ее разрешения обчистила гнезда несушек. Она явно ждала возмущенного вопроса, чтобы дерзко на него ответить. Но Пенелопа не доставила ей такого удовольствия. Она отвернулась от окна и, взяв со столика гребень и бронзовое зеркало, стала причесываться. Выпрямившись после своего поклона, изменница-рабыня увидала в окне только густые струи пепельно-светлых, волнистых, легких, как утренний ветерок, волос. Волос, которым всегда завидовала, как, впрочем, многие из рабынь и вообще почти все женщины во дворце.