Троя против всех

А еще через месяц она провожала меня в аэропорту Кеннеди так же, как когда-то, много лет назад, нас с родителями провожали в Пулково. Вспомнился тот первый отъезд, проводы, мамины слезы. Некий Саша Белозерский – единственный из всех провожавших, кто был с нами до самого конца, в аэропорту, – помогал, хлопотал, без него не справились бы, родители пребывали в пугающем меня, ребенка, оцепенении, а этот Саша, появившийся в нашей жизни совсем недавно, в предотъездное время, когда старые друзья отпадали и их место занимали новые полузнакомые, вдруг оказался самым верным другом, родители так потом о нем и говорили, «наш неожиданный друг», говорили как об удивительном, необыкновенном человеке, с восхищением первой влюбленности, но по другую сторону Атлантики, когда навалились заботы и горести эмиграции, потеряли с ним связь и потом никогда уже не вспоминали. И бабушкино «никогда не увидимся», и нервотрепка, связанная с отправкой багажа, и макет пистолета ТТ, подаренный дедушке к юбилею Победы, а от дедушки доставшийся мне – любимая игрушка, конфискованная таможней вместе с коллекцией марок («Вывозу из страны не подлежит»). И другое, разное. Потянешь за ниточку, и пошло-поехало, не остановить.

Вероника, которая эмигрировала на год раньше меня, еще застала старую схему – через Италию и Австрию. Рассказывала, как ее мать и дядя торговали подержанными советскими вещами на рынке в Риме; как дядя наловчился выводить из строя компостер в автобусе, чтобы не надо было платить за проезд. Когда появлялся контролер, он разводил руками и, тыча пальцем в компостер, говорил неизменное «non funziona»[37]. Маленькая Вика заливалась смехом, просила: «Дядь Гриш, сделай еще раз нонфунциону!» У меня подобных воспоминаний не было, моя семья была одной из первых, эмигрировавших не через Рим, а уже напрямую. Вместо полугодия римских каникул – две коротенькие остановки для заправки горючим, в ирландском аэропорту Шаннон и на острове Ньюфаундленд. Но сам перелет запомнился. Рядом летели: неимоверно толстая старуха, беспомощная и, возможно, уже немного в деменции, но и преувеличивавшая свою беспомощность, и ее дочь, тоже толстая, громкая, бесцеремонная по отношению ко всем, кроме своей матери, с которой она явно мучилась. Дочь кричала на мать и при этом исполняла каждый ее каприз. Образ дочери менялся, как картинка на одном из тех переливных календариков, которыми меня задаривали в детстве. Загромождая своими баулами проход, шваркая сумку прямо мне на колени, хамя другим пассажирам и стюардессе, пытающейся ее утихомирить, она казалась невыносимой хабалкой, каким-то чуть ли не карикатурным персонажем, но уже в следующую минуту этот образ сменялся другим: безумная и усталая опекунша своей впавшей в деменцию матери. Казалось, все силы дочери были брошены на это попечение, это был какой-то исступленный порыв, в жертву которому приносилось все остальное, включая соблюдение элементарных правил приличия. С одной стороны переливного календарика была жалость, с другой – любопытство и отвращение. И, глядя на эту женщину то так, то эдак, я никак не мог решить, хорошая она или плохая.

«Если ты ее пожалел, значит, все-таки хорошая», – задумчиво произнесла Вероника. Я хотел рассказать еще что-то, связанное с тем детским воспоминанием, но в этот момент объявили посадку на рейс Нью-Йорк–Брюссель. Из Нью-Йорка в Брюссель, из Брюсселя в Луанду. Вена и Рим снова остались в стороне. «Сделай нам, пожалуйста, еще раз нонфунциону».

Глава 9

В первый вечер нашего знакомства, когда Синди на ходу выдумывал содержание философского эссе, которого он, видимо, никогда не читал, он показался мне совершенным пройдохой. Но я ошибался. Синди – не пройдоха, он просто принадлежит к тому типу людей, которые всерьез относятся к своей работе и не всерьез ко всему остальному. Чушь, которую он нес про летучих мышей и медуз, свидетельствовала только о том, что Синди не считает философию серьезным занятием. Можно нагородить все что угодно; содержание не имеет значения. По большому счету, все философы – краснобаи. Другое дело – то, чем занимается он сам. В работе Синди чрезвычайно требователен к себе и еще более требователен к своим подчиненным. Иначе говоря, хоть я и не угадал причину, я точно угадал следствие: на Синди действительно нелегко работать. У него, как у всех начальников, есть свои трудновыносимые идиосинкразии и плохопредсказуемые настроения.