Троя против всех

Через два часа мы уже в гостях у барабанщика Ману, и я уже знаю, что группа, которую я принял за Eats Shoots and Leaves, называется Luz e água. Свет и вода. Тем, кто не в курсе местных реалий, здесь может послышаться библейская аллюзия. Но всякий, кто жил в Луанде, поймет, что у этого названия есть и другой, более приземленный смысл. Luz e água – это то, что здесь ежедневно отключают. Базовые вещи, без которых часто приходится обходиться. К счастью, у хозяина дома есть генератор.

Ману живет в Казенге. По дороге, пока мы маялись в бесконечной пробке на авениде Хожи-я-Хенда, Жузе и басист Шику тараторили без умолку. Рассказывали, что в колониальную эпоху улица, по которой мы ехали, называлась авенидой Бразил. После Независимости на ней располагалась штаб-квартира ФНЛА, что не могло понравиться Эме[69], чья штаб-квартира находилась рядом. После кровавых стычек между фенелиштами и фаплиштами в народе улицу стали называть авенидой ду Массакре – проспектом Резни. А потом название поменяли уже официально. В советские времена существовала специальная комиссия по переименованию улиц Луанды. Авенида Бразил, она же авенида ду Массакре, превратилась в авениду Хожи-я-Хенда – в честь одного из героев революции. Заслушавшись, я почти не смотрел по сторонам и не заметил, как мы очутились в Казенге. Когда же наконец посмотрел и увидел, почувствовал себя белым туристом на сафари, которому вдруг объявили, что их «лендкрузер» сломался, так что теперь им всем предстоит познакомиться с жизнью саванны намного ближе, оставшись здесь на ночевку. «Вы же хотели настоящих приключений? Значит, можете считать, что вам повезло, ха-ха-ха, если вас не съедят, будет что вспомнить».

Казенга – это вам не «с мистером Роджерсом по соседству» и не экспатский отель с бассейном. Километры мусора, дорога, по которой ни пройти ни проехать. Помои, которые десятилетиями выплескивали в углубление на пустыре, со временем превратились в настоящее болото, где даже кувшинки растут. Заболоченный пруд нечистот. Горы банок и бутылок из-под кока-колы, пластиковых пакетов. К вечеру здесь поднимается пыль, все плавает в этой пыли, и ощущение, будто ты попал в сепиевую фотографию, запечатлевшую для потомков следы какой-то эпической баталии, свидетельство ужасов войны. Но это всего лишь Казенга. Хибары по обеим сторонам дороги, перекошенные пальмы, глинобитные стены с граффити. Рядом – неоклассический фасад какой-то церкви, полуразрушенный, как после бомбежки. Куры клюют отбросы, голые дети купаются в лужах. Старики держат совет, сидя на пластмассовых стульях у выбеленного известкой ствола акации. Гангстеры в знак приветствия стукаются кулаками и прикладывают правую руку к груди. А где-то посреди всего этого находится жилище Ману – развалюшный дом с кинталом[70], обнесенным хлипким штакетником.

«Почему такая несерьезная фортификация? – спрашиваю я с наигранной веселостью, чтобы никто не заметил, как я стремаюсь. – Разве Ману не боится, что его ограбят?»

Жузе изучает меня с тем же насмешливым любопытством, как два часа назад, когда внезапно перешел на русский. Теперь мы общаемся в основном по-английски. Все-таки так проще, чем по-русски, а Жузе, как выяснилось, английским владеет не хуже, чем русским и португальским. Говорит как американец, если не считать словечек вроде «fixe» и «kamba», которыми он по обыкновению пересыпает свою английскую речь. В русскую речь он их тоже вставляет – не потому, что не знает, как это будет по-русски, а из чистого пижонства.

– Камба, если бы его хотели ограбить, никакой забор не спас бы. Для наших ловкачей забор – не помеха, а сигнал к действию, как красная тряпка для быка. Но зачем им грабить Ману? Ману свой. Знаешь, что такое «ману»?

– Мануэль?

– Ману – это по-нашему «брат», мана – сестра. Разве кто-нибудь станет грабить своего брата или сестру? А заборчик – это так, для украшения и чтобы мусор на участок не кидали.

У Ману на участке и своего мусора хватает. Правда, это особенный мусор: какие-то странные приспособления, аппараты неизвестного предназначения, насквозь проржавевшие. Эдакий музей индустриального хлама. Если у этого металлолома имеется хозяин, он должен быть каким-нибудь безумным изобретателем. Ману на такого не похож. Но хозяин металлолома – не Ману, а пузатый человек, качающийся в гамаке на веранде. На нем рабочий комбинезон, который здесь называется смешным словом «фату-макаку» (обезьяний костюм). У него блюзовый голос, изъеденный, как бархат, – молью, годами курения и неумеренных возлияний. От него пахнет машинным маслом. Кто же он такой? Отец? Нет, пожалуй, не отец. Irmão mais velho. Старший брат.

– Manu! Za kuku, ndengue, me dá um kandando. Wanangue? Xé, quem é esse pula que estás a trazer?[71]

– Malembe, kota, não tem maka. É um músico estrangeiro, ia, se chama Vadim[72].