Троицкие сидельцы

— Слушай теперь меня, чернец Гурий Шишкин. Ты почти святой человек и, понятно, больше печешься о спасении души. Но я мирской человек, мне государь повелел оборонять важную крепость, защитить людей. Ты озлобился без меры. Не буду тебя убеждать, а властью, данной мне, велю: не смей касаться казначея, беру его под свою защиту. И тебя прошу, князь, о том же сказать монаху.

— Удивляешь ты меня, Алексей Иванович, удивляешь, — начал князь, упорно избегая взгляда воеводы. — Не могу понять: Иосиф Девочкин — вор и изменник, почему же защищать его берешься?

— Князь, одумайся!

— Нет, одумайся ты! К изменникам пощады не будет!

— Не изменник он!

— Изменник и вор!

— Казначея не дам пытать, защищу силой! Обращусь к келарю монастыря Авраамию, к патриарху и самому царю! Есть наконец тарханная грамота Троицкому монастырю, жалованная царем Василием Шуйским! Она не велит судить или допрашивать соборных старцев. Для них судья — только царь или назначенные им бояре. А кто ослушается — тому смертная казнь!

— Тише, воеводы, — вкрадчиво попросил Гурий, подняв руку, чтобы широкий и длинный черный рукав сполз к локтю. Затем он неторопливо стал что-то доставать из скрытого на груди кармашка. — Тарханную грамоту пожаловал старцам великий государь. Это верно. Но царь же, узнав о воровстве Иосифа (он достал свернутую трубкой грамоту с царской печатью на красном шелковом шнурке), повелел учинить полный розыск, пытать казначея и дознаться истины. Вот царское тайное послание, которое сегодня получено через нашего лазутчика. — И Гурий протянул грамоту потрясенному воеводе.

Тем временем Иосиф, ничего не ведая о том, что он уже почти исходил по земле положенные ему судьбою шаги, медленно брел по тропинке, с наслаждением вдыхая теплый летний воздух. Весь день сегодня он был бодр, весел. «Что это со мной? — спрашивал он себя. — Я как будто заново родился и вижу впервые и притихший монастырь, и черное небо с таинственно мерцающими звездами, и огромную желтую луну». Он вспомнил передаваемые шепотом слухи, будто один монах, католик, впал в такую ересь, что стал говорить: и на звездах есть люди, и так много этих звезд, и так далеко они, что, как ни подумай, все дальше есть опять другие. И конца им нет. «Велик человек разумом. О звездах думает! Дерзновенно стремится понять, что там, на небе? Но есть и иные среди людей. Словно омрачится их рассудок — и они начинают убивать себе подобных. А ведь люди все, люди! Каждый смертен. И во главе насильников идут не нищие, обезумевшие от голода, и не безродные — а богатые и знатные магнаты и шляхтичи! Но им все мало! Безмерны их жадность и жестокость. Убивают и убивают. А что такое жизнь и велика ли ей цена, не поймешь, пока не сделаешься стар».

Тропинка выходила к каменному строению, где была его келья. Она пролегла недалеко от стены. Вдруг Иосиф заметил прямо под ногами стрелу, воткнувшуюся в землю. Таких стрел валялось немало в монастыре. И осаждавшие и сидельцы берегли порох и не расставались с луками, хотя ружья огненного боя (так их называли) стреляли, конечно, и дальше, и более метко. Но эта стрела иная, к оперению что-то привязано. Иосиф наклонился, снял бумагу, плотную, туго скрученную, развернул и поднес к глазам.

«Отдай воеводам! — прочитал он при лунном свете. — Сообщи, што чернец монастырский Гурий Шишкин продался врагам: подбил Ошушкова переметнуться к Сапеге. Ежели Гурий будет отпираться, спроси, а куда, мол, дел старинный пергамент, а на нем трубы нарисованы к Нагорному пруду».

— Нелепость какая-то! — встревожился старец. — Кто поверит подметному письму? — Но на душе у него стало смутно. — Стоит ли показывать письмо воеводам? Снова пойдут толки, расспросы, а дело давнее, все позабыли об этом.

Втайне он, правду сказать, недолюбливал скрытного, недоброго Гурия. Властолюбив, рвется в соборные старцы так откровенно, что иногда забывает соблюсти достоинство. Горазд других чернить в разговорах да лбами сталкивать исподтишка.

В келье было тепло. Он хотел было достать заветную рукопись из тайника, как близко послышались тихие шаги. Казначей остановился, отпустил руку с иконы, закрывавшей тайник. В дверь негромко постучали.

— Заходи, добрый человек. — Иосиф отошел к столу, нащупал огниво и трут.

— Чтой-то в темноте сидишь, брат мой, не спешишь разжечь огонь?

Иосиф узнал насмешливый голос монаха Гурия Шишкина.

— Только что вошел, не успел. — Казначей, невольно торопясь и досадуя на себя за это, разжег огонь. — Что хорошего скажешь, брат Гурий? Ты ничем не озабочен ли?

Тот уселся на резное низкое кресло в самом углу кельи. Лицо его было почти не видно, лишь глаза резко поблескивали. Он и вправду был не спокоен и хотя сдерживался, весь непрерывно шевелился: то руки положит на колени, то пальцы сплетет вместе, то ноги подожмет или вытянет вперед. А лицо оставалось напряженно неподвижным.

— Пусть беспокоится злоумышленник какой-нибудь, а у меня совесть чиста, — с непонятной усмешкой ответил Гурий. — Я ведь так просто зашел, скучно стало одному, поговорить захотелось с человеком.