Трон императора: История Четвертого крестового похода

Наш охранник все пытался выведать у меня свое будущее, пока мы спускались в темницу, поскольку решил, что я на самом деле предсказатель. Он также объяснил, что за последний месяц было совершено множество арестов из-за того, что безумец-узурпатор подозревал всех и каждого в сговоре с франками, а потому в камерах, где сидят политические, среди которых и нам определено место, тесновато.

Не такой ожидал я увидеть тюрьму в самом роскошном дворце христианского мира. Стены здесь были сложены из простого кирпича, никакого мрамора, никаких золотых и серебряных узоров, инкрустаций и драгоценных камней, как в помещениях наверху. Здесь не было ни пышных пурпурных драпировок, ни гобеленов, ни мозаик с веселыми нимфами, ни музыки. Зато были лампы и кровати, и настоящие одеяла, и даже валики под голову. Я еще раз повторил про себя, что здесь, вероятно, нам будет безопаснее, чем снаружи.

Потом нас толкнули за какую-то дверь и оставили. Было слышно, как за спиной щелкнул замок.

Мы оглядели камеру: две кровати, на каждой из которых лежал человек. Одного из них мы знали.

— Надо же, где увиделись, — сказал я, обращаясь к Отто.

Даже если бы сам Иисус вошел сейчас в эту дверь, держа в руке ключи от Царствия Небесного, Отто, наверное, удивился бы меньше. Он рывком сел на кровати, потом застонал и повалился обратно, обхватив голову руками и забормотав на германском. Доспехи у него отняли, и он лежал в простой серой тунике.

Его сокамерник был одет по той же моде, что и остальные мужчины дворца, только попроще. Я заметил даже пару жемчужин, неизвестно как уцелевших на его одежде. Это был широкогрудый здоровяк, чуть старше меня, с кустистыми бровями и густой темно-рыжей шевелюрой. Борода у него тоже была густая, но усов он не носил. Лицо выдавало в нем острый ум. Когда мы вошли, он о чем-то разглагольствовал на французском.

— Неужели это действительно вы? — спросил Отто, зажмурившись от боли.

— Нет, мы обрывки твоей воспаленной фантазии, — ответил я.

— Как вы сюда попали?

— Нам наскучила битва, и мы захотели прогуляться, а оказавшись поблизости, решили зайти поздороваться.

— Вы здесь, чтобы освободить меня? Что произошло?

Грек принялся размахивать руками, словно мы находились в миле от него.

— Бонжур? — громким язвительным шепотом произнес он, давая нам понять, как невоспитанно мы поступаем, не представившись.

Его поведение отличалось большей эксцентричностью и гораздо большим сочувствием, чем у других обитателей Влахерны. Джамиля виновато улыбнулась и заговорила с ним. Они обменялись несколькими словами на греческом.

— Этого господина тоже зовут Алексей, — сообщила она.

— А мне он сказал, что его зовут Бровастый, — возразил Отто.

— Мурзуфл, — поправил его Бровастый, с разоружающей смесью самоуничижения и величественности указал на растительность над глазами, подергал бровями и рассмеялся — громко и дружелюбно.

Джамиля улыбнулась.

— «Мурзуфл» означает «сросшиеся брови». Его посадили при Алексее Третьем, узурпаторе.

— Теперь уже бывшем узурпаторе, — разъяснил я нашему Отто на итальянском.

Германец обрадовался, потом облегченно вздохнул. Мурзуфлу захотелось знать, в чем дело, поэтому Джамиля быстро просветила его на греческом, а я то же самое рассказал Отто.

Новость о бегстве узурпатора сначала понравилась Мурзуфлу, а потом, видимо, вызвала тошноту.

— Выходит, венецианцы снова снюхались с германцами?

— В этот раз не то что в прошлый, когда приходили пилигримы, среди них очень мало германцев, — успокаивая его, ответила Джамиля.

Она перешла на греческий и пустилась в долгую беседу. Время от времени, видя недоумение на моем лице, она переводила кое-что, чтобы я понимал, о чем речь. История Византии оказалась чрезвычайно запутанной, но мне удалось ухватить, что примерно десять лет назад сюда явились завоеватели под предводительством германца Фридриха Барбароссы[36] (услышав это имя, Отто возрадовался почти как птенец при виде матери). Веком ранее, когда состоялся самый первый «поход пилигримов», греки сочли латинян просто сумасшедшими. В 1146 году состоялось новое нашествие, причем двумя волнами (германской и французской), и завоеватели вели себя тогда настолько чудовищно, что греки называли их зверьми. Но третий раз, сравнительно недавний, был хуже всех: Барбаросса приблизился к городу, словно собирался его завоевать, а император Исаак узнал об этом плане от посланников Барбароссы, которых взял в заложники («Это была моя идея, — похвастался Бровастый, — но Исаак так в этом и не признался!»). Греки оттеснили армию Барбароссы через Босфор в Турцию, где Барбаросса благоразумно утонул и потому перестал представлять значительную угрозу.

— Но византийцы и германцы тоже часто были союзниками, — напомнила Мурзуфлу Джамиля ради Отто. — А теперь ваша принцесса замужем за германским королем.

— О да, знаю, — весело подхватил Бровастый. — Никогда не стоит терять надежду! Чтобы почтить проявление германо-византийской дружбы, мы обменялись рукопожатием с моим германским братом, здесь присутствующим, и поклялись в вечной дружбе. Да, Отто? — И он, сияя, протянул Отто обе руки.