Тропинка в дивный сад

Условие приличных похорон —
Отвесный дождь, которого все ждали,
Скорбящие под черными зонтами,
Одетые в дизайнерский фасон,
И ретушь на портрете в строгой раме.

Намокнут только домики зонтов,

Надгробья и шикарные машины,
Здесь публика мимически стабильна,
А слезы – пара мастерских штрихов —
Дополнят образцовую картину.

Закончится гламурное кино,

Когда прилипнет грязь к намокшим брюкам,
И дождь сползет за шиворот гадюкой,
Завоют псы с погодой заодно,
Повеет смертью, холодом и скукой.

И зазвучит окрепшая печаль[5]

Сквозь кое-как сколоченные доски
Простого гроба умершего тезки,
Которого уже совсем не жаль,
А просто все равно, по-философски.

Нарушен погребальный ритуал,

Погодными условиями скомкан,
Слова прощанья, как дежурный слоган,
Стук молотка – спасительный финал,
И крест сосновый криво наспех вкопан.

Быстрее по машинам и домой,

Ну, вот и все, отметились, зарыли.
Положенные выпили промилле,
Из сердца вон, из памяти долой,
И мысленно: «Достойно схоронили».

Дикарь

Они говорили: «Ты – грязный дикарь,
На коже узорами грубые шрамы,
Твой дом освещает далекий фонарь
Луны, выходящей на голос тамтама».
Они потешались над пищей моей,
Тарелки из тыквы назвали горшками,
Ворчали: «За грош продаешь дочерей,
Вонючих червей пожираешь руками».
Мой бубен, обтянутый кожей змеи,
Забрали и бросили в гул водопада,
Сожгли тростниковую хижину и
Язык свой забыть приказали злорадно.
Они окунули меня с головой
В холодную воду безумной морали,
Их боги крикливые наперебой
С экрана вранье о свободе вещали.
Впихнули в одежду с чужого плеча,
На злом языке научили ругаться.
Рассудок и горло сжигала моча
Из топливных бочек зловонным эрзацем.
Мне в зубы воткнули чадящий косяк
Коварства и алчности, блуда и фальши,
Стремленья продаться за новый медяк,
Людей убивать за паек жирной каши.
«Теперь ты воспитан!» – кричали они.
До самых кишок я сижу, просвещенный,
Со всхлипом смываю навязанный мир
В стерильной кабинке ближайшей уборной.

Из года в год

Из года в год находим и теряем
Прохладу дня, согретого легко
Курсивом букв ромашкового чая,
Скупым письмом в коробке от «Клико»,
Когда-то нам подаренной рассветом
На пляже грез, беспечности, любви,
Где каждый был мечтательным поэтом,
Придумавшим знакомый алфавит
Короткого распахнутого лета,
В котором музыкальным словарем
Дождливый бит с остатками кометы
У наших ног осенним рыжим днем.

Мюнхгаузен, лето и бабочка Грета