Тропинка в дивный сад

Глаголет время нашими устами,
Но внятный смысл не нужен никому.
Что люди, – даже аггелы устали
От тьмы словес, стремящихся во тьму.
Терялись дни. Пустели птичьи станы.
Уже казаться стало, что пойму
И тягу листьев к свежему холму,
И звон в ушах, и шепот над крестами…
Все то, что нам порой не суждено
Постигнуть, умерев. И лишь по хвое
Плывя и отвергая все живое,
Почуешь вдруг: рифмуя жизнь, чудно,
Стремленье к рифме? гармоничней вдвое!
Ему что мед, что деготь – все одно.

Ему что мед, что деготь – все одно.

Как пожиратель образов культурных,
Оно игрой бандюг увлечено
Не меньше, чем героев на котурнах.
А нет героя? Что ж, берет зерно
И, схоронив в полях литературных,
Ждет, как оно на сагах да ноктюрнах
Растет и превращается… в бревно.
Лиса: «Какую пьесу ни поставим,
А все мертво». Кот, плача: «Балаган!»
Поет: «О дайте, дайте мне наган…»
Лиса: «Наган? Здесь шпаги не из стали!»
Сцепились, рвут друг друга, шум и гам —
Оберегай, спрягай, меняй местами…

Оберегай, спрягай, меняй местами —

Покуда все, как дети, гомонят,
Покуда гладко-голо не предстали
Уложенными в поглагольный ряд:
Бесхвостые и с длинными хвостами,
Причастные к чему-то и навряд…
Искусство строчки перейдет в наряд,
Кроящийся умелыми перстами.
О время, ты на всех, как полотно,
Сидишь своей изнанкой иль основой!
По Лагерной блуждая, по Крестовой,
По Столбовой, когда совсем темно,
На сноске спотыкаюсь я, как новой:
Род или вид – не пощадит оно.

Род или вид – не пощадит оно,

Но мне-то что от вида или рода?
Хоть облачен во времени рядно,
Как в плотские мученья Квазимодо,
Хоть и живу на родине я, но
Не узнаю ни церкви, ни прихода.
Помимо снега, лишь чужая мода,
Чужие речи, чуждое кино…
Здесь можно бы и кончить на октаве,
Но женский род лишь этого и ждет.
Вот кончу здесь, и вымрет весь народ
Читающий. Поэт кончать не в праве —
Вот парадокс! И что там вид иль род,
Где слово? – На иудиной подставе.

Где слово? – На иудиной подставе:

«Сдаю дрозда»… «целую нежно в лоб»…
«ЧП Харон: мочу на переправе»…
«В кафе Анчаръ… и порчу, и озноб»…
«Подайте брату рушкому» – картавя…
«С утра на роль Карениной, для проб»…
«Плету венки на свадьбу и на гроб»… —
Ну где, когда, в каком еще астрале
Нам втюхивали это толокно?
Спой, Хрюша, «спят усталые людишки» —
Пока от крыши далеко до крышки,
Нет лучше средства улететь в окно.
Там некто наши ведает делишки
И молча бродит или пьет вино.

И молча бродит или пьет вино

Средь Буратин, не давших яблок Некту.
Ужели все навек обречено?
И скоро поведут на суд к Префекту.
На мировое опускаясь дно,
Не уступить унынью иль аффекту
Так трудно. Будто вместо церкви в секту
Попал, а там от мертвецов – черно.
Еще и намекнут: в себе ль, милейший,
Играть на все извольте в казино.
Вы что-то о любви… о ней умно
Вам в чайна-тауне станцуют гейши.
Потом на «ты», как загодя к умершим:
Юродивинка, наша ты давно!

Юродивинка наша, ты давно

Своим серпом пугаешь иностранцев.
Приедет, скажем, под Бородино
Любезнейший француз, учитель танцев,
С клевреткой – тонкой, как веретено.
Покрутятся в леске и возле шанцев,
А там уж шайка юных оборванцев,
Играющая в «слабое звено»:
«Эй, дядя, что вы к женщине пристали?
Здесь много лет назад Наполеон
Пристал к столице и понес урон!»
И так серпом причешут куст, что краля
Уж брошена одна считать ворон,
Излишня, как божок на пьедестале!

Излишня, как божок на пьедестале,

Слепая Правда с факелом в руке.
Нас выгоды ее уже достали!
Что взвешивать, коль жизнь на волоске?
Мне звезды не за доллары блистали,
И не за золото, накоротке,
Встречал лучей, плывущих по реке,
Я утренние розовые стаи.
Там, в оны дни отсутствия нажив,
На отмелях речного поворота,
Меня учили камешков долота
Упругой мере слов. И, как ножи,
Немые рыбы пели безо лжи:
В поэзии не мера полорота…

В поэзии не мера полорота:

В дыму, в огне, в сиянье, в кружевах…
Нет ни звезды, ни женщины – всего-то
Какой-то сор, горящий на словах.
На деле – то ж усердье рифмоплета,
Заслышавшего общий шум в ветвях
И жаждущего: как бы к слову «страх»
Приладить ощущение полета?
Все небо тлело в розах огневых —
Без разницы, Россия или Ницца.
Как будто бы взялось осуществиться
Обещанное, но огонь «шутих»
Иссяк. – Не райская спускалась птица,
А перебор приемов записных.

А перебор приемов записных

Не раскрывает образа. Приемов
Легко добиться, только вот от них
Такой же прок, как от Фомы с Еремой.
Кто эти двое, может, на двоих
Соображали? Все покрыто дремой.
А может, вместе к Фенечке ядреной
Пошли и там решили «на троих»?
Прием о том не булькает ни звука,
Кто сватом был, а кто «из двух» жених.
В себя прием уходит, будто псих,
И жаждет повторений – вот в чем мука,
Вот почему так часто сходит с рук, а
Не через губы возникает стих.

Не через губы возникает стих

И не изгнанник про́клятой эпохи.
Она проходит, требуя шумих, —
Он тихо обездолен, как все лохи.
Не крут, но отрицает власть крутых,
Безвестен, но дела его не плохи,
Коль вдохновенны выдохи и вдохи,
Как результат смирений золотых.
Такому Ладе не страшны тенета,
Он лишь любовью сердца уловим.
Но даже автор расстается с ним:
Как для музы́ки замирает нота,
Как Бога ищет грешный пилигрим, —
Он движется сквозь времени ворота.

Он движется сквозь времени ворота,

Реален, как конкретный соловей:
На слух маэстро, а поймай на фото —
Невзрачная свистулька без затей.
Природа знает силу окорота,
Упругость сжатой формы, только в ней
Так тесно – и поэтому вольней,
Мучительней о счастье петь охота!
И вот звучит… На листьях облепих
Боярышницы млеют. Серебристо
От тополей и ландышей – монисто
Надела ночь. Окрестный мир притих,
Как паучок с крестом евангелиста,
Высвобождаясь из потуг своих.

Высвобождаясь из потуг своих,

Плодит сегодня время не героев.
«Купи-продай», как поголовный свих,
Грозит, что мы самих себя зароем.
Иль ради взяток, шмоток, чаевых
Заделаемся клерками, всем роем
Мы свой, мы наш, мы новый мир построим,
Давясь пыльцой разрух-неразберих.
И станет верхом творчества работа,
И будет богом быт, что всех заел.
И временем – поток привычных дел.
И счастьем – ощущение оплота…
Еще бы этого от нас хотел
Уверенный, что обретет кого-то!

Уверенный, что обретет кого-то,

Жалеет, любит нас и бережет.
Вздыхает, будто автор «Идиота»,
Иль в русской печке снова души жжет.
А мы все ждем иного оборота,
Как будто что-то знаем наперед.
Наивный до беспамятства народ,
Глотнувший всласть водицы из болота!
Готовы из-за разной ерунды
Бодаться и валяться под кустами
Упившись – право, что бы сталось с нами,
Когда б на свете не было беды?
Как струи мертвой и живой воды,
Глаголет время нашими устами.