Тропой Койота: Плутовские сказки

Аристиль оказался силен, да к тому же просто горел желанием переплясать меня. Я ему лбом едва до сердца достаю, а он прижимает меня к себе, будто придушить задумал. Так и пошло дело: то мне на цыпочках идти приходится, то швыряют меня туда-сюда могучими ручищами, так, что плечи болят, ведут в танце, будто мула в поводу. Не танец, а прямо борьба какая-то. Но ничего: я и с волками плясать привычна, и вообще крепче, чем с виду кажусь. Шесть песен, семь, восемь, девять – дальше все песни слились в одну, а наши ноги так и порхают в танце! Я и не заметила, как Аристиль упал, просто вдруг вижу: танцую одна. Заморгала я от солнца, светившего в распахнутые двери амбара, а двое мужчин оттащили Аристиля в сторону и уложили на длинную лавку у стены. Тут бросилась к нему девушка в розовом, присела над ним, поит из чашки, утирает платком раскрасневшиеся щеки, а я подошла к Малышу Полю, протянула ему руку, и музыка понесла нас дальше.

Малыш Поль еще выше, огромнее и сильнее брата, да вдобавок жульничает. Стоит нам закружиться, едва не отпускает мое запястье и талию, надеясь, что меня отшвырнет в толпу. Ну а я что ж – вцепилась в него, как краб, держусь за рубаху, за манжету, за толстое потное запястье изо всех сил. Наш танец – война, а каждая песня – бой, даже вальсы. Но я выиграла все бои до единого, и войну завершила победой: споткнулся Малыш Поль, подогнулись его колени, и растянулся силач на земле во весь рост – широченная грудь ходит ходуном, зубы оскалены, как у норки. Но мне его было ничуть не жаль. Я даже не сомневалась: в один прекрасный день он найдет способ вбить отцовское проклятье папаше в глотку.

А музыка не смолкала. Не остановилась и я. Прошлась в одиночку тустепом, пока двое мужчин волокли Малыша Поля на лавку, где его тут же принялась утешать темноволосая девушка, и вижу: снаружи, за дверями амбара снова темно. Выходит, я протанцевала под скрипку Дре Петипа целую ночь и целый день. Правду сказать, малость подустала.

Подошла я все тем же двудольным шагом к Луи и протянула ему руку.

Луи, здорово смыслящий в числах, плясал с осторожностью, хитро, предоставив мне всю работу – вертеться, кружиться, ниткой нырять под его руку, словно в игольное ушко. А сам так и норовит неожиданно шагу прибавить, ножку мне подставить, так что приходится прыгать, чтоб не упасть, или толкнуть при случае. Но вскоре отец заметил, что он замышляет, прикрикнул на него, и вся решимость Луи оставила – вытекла, точно вода из дырявой кадушки. Когда он упал, подошла и к нему девушка – тоненькая, совсем девчонка, с двумя косичками на затылке, напиться дала, что-то на ухо зашептала. Но мне и Луи было совсем не жаль: уж кто-кто, а этот и родного отца обхитрит – вот только подрастет немного.

К тому времени снаружи снова стало светло: проплясала я, значит, день и две ночи. Тело мое уже будто и не мое, а привязано за уши к смычку Мюрдре Петипа. И пока он играет, я буду плясать, хотя ноги стерты о земляной пол в кровь, а глаза щиплет от пыли. Заиграл Дре «Ля Тустеп Петипа», и пошла я танцевать с Телемахом, совсем еще мальчишкой. Подаю ему руку, а сама до беспамятства рада, что Октавия родила муженьку всего пятерых сыновей.

Телемах, как и я, оказался крепче, чем с виду можно подумать. Он видел, как я переплясала четверых его братьев, и понял, что ни подставить мне ножку, ни отшвырнуть в толпу не выйдет. Улыбнулся он мне печально и нежно и захромал в танце – дескать, глянь-ка на него, несчастного калеку, не стыдно ли такого побеждать? По-моему, этакая уловка еще подлее хитростей Луи. Отвела я от него взгляд и целиком отдалась музыке. Казалось, смычок Дре Петипа движет моими ногами, а пальцы его направляют мои руки, а его ноты гонят меня взад-вперед, из стороны в сторону, кружат волчком, как лопасть весла – воды байю. А вокруг словно бы назревает буря, сгущаются тучи, сверкают молнии, воздух густеет, густеет, так что трудно дышать. А я танцую с Телемахом посреди амбара Дусе, прихрамываю на кровоточащих пятках, и вот Мюрдре Петипа на козлах торжествующе вскрикивает, а его соседи вокруг что-то бурчат, недовольно ропщут.

– Вот и последний готов! – каркает Дре Петипа. – Ну, Октавия, что теперь скажешь?

Выступила Октавия Петипа из мрачной, как туча, толпы. Она и раньше выглядела усталой, а теперь вовсе была бледна, точно смерть.

– Скажу, что ты превосходный скрипач, Мюрдре Петипа. Во всей Луизиане, а то и во всем мире, не найти человека, который мог бы – или захотел бы – сделать, что сделал ты.

– Да, я – скрипач хоть куда, – говорит Дре. – Однако без моей совушки-неясыти мне бы спора не выиграть, а? – Тут он махнул смычком, указывая на пятерых братьев, сидящих на лавке рядышком с побледневшими своими зазнобами. – Вот они, девочка! Выбирай. Выбирай в мужья любого, какой больше по нраву. И земля, и мул тоже твои, как обещано. Мюрдре Петипа свое слово держит, так-то!

Коснулась я на счастье кружев тетушки Юлали на шее и крохотного бугорка гри-гри под платьем меж грудей, и отвечаю: