Тропой Койота: Плутовские сказки

– Не нужна мне твоя земля и твой мул, Дре Петипа. И в мужья никто из твоих пятерых сыновей не нужен. У них – вон, свои милые есть, прекрасные кадьенские девицы, черноглазые да розовощекие, так пусть они и рожают им прекрасных черноглазых малышей.

Над толпой пронесся вихрь изумленного шепота, а я продолжаю:

– Предлагаю теперь побиться об заклад со мной, Мюрдре Петипа. Танцуй со мной. Спорю, что тебе меня не переплясать. А если проиграешь, благословишь всех сыновей на брак и вернешь то, что у меня отнял.

Щурит Дре глазки в тени широкополой шляпы, сжимает в руке скрипичный гриф.

– Нет, – говорит. – С меня споров довольно. Я получил, что хотел, и плясать с тобой не пойду.

– А не пойдешь, все подумают: струсил Мюрдре Петипа, испугался бледнокожей красноглазой девчонки с болот, хоть и пятки ее в кровь сбиты. Чего боишься, а? Ты, который своей игрой выгнал из пекла самого льявола, а после обратно загнал?

– Я не боюсь, – цедит Дре Петипа сквозь плоские желтые зубы. – Просто – на что оно мне? Не хочешь в мужья одного из моих сыновей, ступай себе обратно в болото. Больше у нас с тобой никаких дел нет.

Тут Луи поднялся на ноги и, прихрамывая, подошел ко мне.

– Мой тебе совет, пап: соглашайся. Если выиграешь, дам слово, что не сбегу от тебя при первом же удобном случае.

– И я дам слово, что не отправлюсь с ним, – говорит Телемах, встав с нами рядом.

А с другого боку подходит ко мне Аристиль.

– И я, – говорит.

– И я, – добавляет Малыш Поль.

– И я дам слово не превращать твою жизнь в сущий ад за то, что ты из пустого упрямства отнимаешь у меня сыновей, – обещает Октавия.

Глядит на нас с козел Дре Петипа – щеки красны, как огонь, глаза горят, будто угли.

– Видно, вам, мальчишкам, одного урока мало. Что ж, неясыть болотная, я согласен. Зови скрипача, пусть он нам сыграет, а уж я от восхода до восхода пропляшу!

Все вокруг смолкли, а Октавия говорит:

– Дре, ты же знаешь: в приходе Сен-Мари других скрипачей нет.

– Значит, на том и делу конец. Что за танец без музыки? Спор отменяется.

Кто-то в толпе засмеялся. Я и сама посмеялась бы, будь все это сказкой о Молодом Дре Петипа и о том, отчего вся музыка в приходе Сен-Мари принадлежит ему.

Но тут из толпы раздался новый голос – голос моего друга Улисса:

– Я вам сыграю.

Обернулась я и вижу: стоит он среди людей, одетый в покупной костюм, буйная черная шевелюра приглажена так, что лоснится от масла, а взгляд простодушный, бесхитростный, как у щеночка в корзинке.

– У меня и аккордеон случайно с собой, – продолжает он, и улыбается мне во все зубы.

Я в ту же минуту поняла, что люблю его больше всех на свете.

Еще у кого-то из мужчин оказалась под рукой стиральная доска и ложка. Вскочили они с Улиссом на козлы, а Дре Петипа слез вниз, и Улисс заиграл мелодию, которую я слышала тысячу раз – «Те петит э те миньон»[63], ту самую, что так любила играть мне тетушка Юлали. Музыка придала усталым ногам новые силы, шагнула я к Дре Петипа и взяла его за руку.

Вот тут-то добрые жители Пьервиля и обнаружили, что Мюрдре Петипа совершенно не умеет танцевать! И ноги-то у него обе левые, и ритма-то напрочь не держит, а «Окошко», «Кадьенские объятия» или, скажем, «Мельницу» со стороны, может, и видел, но повторить не в силах. Заковыляли мы с ним, затоптались по полу туда-сюда, пока давно назревавшая буря не разразилась, не взорвалась раскатами громового хохота. И я тоже хохочу – даром, что ноги болят, будто пляшу на гвоздях или иглах. И плевать, кто из нас упадет первым – он или я. Я уже победила. Я показала добрым пьервильцам, чего он стоит, их Дре Петипа. Его сыновья женятся на ком захотят, а он не посмеет сказать ни слова против!

– Скри-скроу! – выводит аккордеон.

– Крррак-вжжжик! – вторит ему стиральная доска.

А хриплый голос Улисса плывет над толпой, а я пляшу, как мошки над водой в вечерних сумерках, а Дре кое-как ковыляет за мной, и даже пятки отчего-то почти не болят, и ноги снова легки, и жизнь – сплошное счастье.

Когда Дре упал на колени и замер, опустив голову, снаружи было еще темным-темно.

Аккордеон со вздохом умолк. Октавия бросилась к мужу и крепко обняла его, сыновья расцеловали возлюбленных, пьервильцы зашумели, отправились за новыми угощениями, столпились вокруг Улисса и парня со стиральной доской, хлопают их по плечам, а меня старательно не замечают.

Подошла я к Октавии и говорю:

– Миз Петипа, пора мне забрать свою скрипку – скрипку тетушки Юлали, что отнял у меня ваш муж.

Вскинула она на меня взгляд.

– Юлали? – говорит. – Старой Юлали Фавро, сбежавшей в болота? Так ты – родня Юлали Фавро?

– Да, – киваю я. – Тетушка Юлали взяла меня к себе еще младенцем и вырастила, как родную.

Октавия поднялась с земли и помахала рукой старой-старой леди в выцветшем домотканом платье.

– Тетушка Бельда, иди-ка сюда! Глянь-ка: вот эта вот девочка говорит, будто росла у Юлали Фавро. Что ты на это скажешь?

Старая леди с лицом, сморщенным, как мокрая тряпка, сощурилась изо всех сил и склонилась поближе к моему кружевному вороту.

– Это венчальные кружева Лали, – говорит. – Уж я-то их ни с какими другими не спутаю. Как она поживает, девочка?