Тропы, которые я выбрала. Повести

И все-таки я не хотела бы, чтобы он появился, как отец Егора, с такими же запуганными глазами и бесстыжей радостью облегчения — не знаю, что мама ему сказала. Может быть:

— Уходи, я воспитаю.

Я знаю, она могла.

А где ее отец?

Думая, я задремала прямо на стуле, куда по инерции села, вернувшись со своей миссии, и решила наконец-таки переместиться на диван. Когда я проснулась, в квартире уже никого не было, кроме меня и солнечного света, бьющего по глазам сквозь стекло.

— Доброе утро, мир.

Я люблю вот так говорить в пустоту — мне всегда казалось, что от этого день становится лучше.

— Алло.

— Добрый вечер. Свобода?

— Ага.

— Ага. Не жги квартиру только, хорошо, малявка? Как ночь пережила?

— Нормально.

— Я тоже хорошо, спасибо, что поинтересовалась.

— Как ты?

— Собираюсь на дачу. Люся со мной.

— Кошка?

— Ага.

— Ага.

— Тебя дед увезет?

— Не, я на электричке и потом пешком. Люблю своим ходом, типа маленькое приключение, ну, поняла.

— Удачного приключения.

— Спасибо. Тебе тоже!

Я кладу трубку. Все-таки я не могу — снова иду в ванную, смотрю на себя. Как она выглядит? Как она выглядит теперь? Как она выглядела тогда? Как выгляжу я? Многим ли мы похожи? Я не знаю почему, но меня мучают эти вопросы. Мне почему-то противно быть. Когда я думаю о себе и о том, как выглядит моя шея, спина, мои руки — мне кажется, что я — это маленький поднос с высокими бортиками, в который налили скисшее молоко. И меня кто-то несут в руках, стараясь не расплескать, а мутная белая субстанция комьями перекатывается в желтоватой жидкости.

Мне нужно что-то сделать. Я иду стричься.

Пусть это глупо. Если это помогает — почему нет?

Но сначала. Я захожу на кухню. Что она может там держать? Где оно может стоять? Я заглядываю под стол. Да, что-то есть.

Я делаю глоток. Время все-таки раннее. Зачем это нужно?

Просто расслабиться. Сильный стресс.

Я знаю, что это неправда. Но ведь легче? Коварство алкоголя в том, что с ним всё кажется не таким уж и страшным.

Я очень люблю выходить из подъездов пьяная. Мне становится легко дышать.

Парикмахерская прямо у дома — в соседнем.

— Здравствуйте.

Иногда я думаю — всё-таки, можно ли распознать немного выпившего человека?

— У вас есть свободное место?

Будний день, до обеда еще пара часов — я уверена, что место есть. По салону бегает ребёнок, женщина сидит, вытянув руки к другой женщине. Если убрать все инструменты — может быть, это просто мольба о прикосновении?

— Проходите.

Меня усаживают, укрывают. Я говорю:

— Давайте отрежем побольше.

Мне будут делать какую-то модную стрижку. Я чувствую, что начинаю дремать. Приятно и неловко одновременно.

— У вас тут корки. Шампунь смените.

— Ага.

Вот почему она чешется, моя голова. Корки.

— А что за корки? Как апельсиновые?

Ладно, это плохая шутка. Она бессмысленная, потому что ни на чём не основанная.

— Увы, нет, девушка. Поделайте пилинги, пройдёт. И шампунь помягче.

— Спасибо! Давайте резать.

Женщина ухмыляется про себя, но я замечаю. Давайте.

И дальше чуть-чуть дремлю, поворачивая голову то туда, то сюда.

Я ничего не чувствую, когда отстригают волосы. Даже метафорически. Я вообще не вполне понимаю, где я.

— Да не крутись ты.

— А что? Хуже уже все равно не будет.

— Я же не парикмахер, чтобы тебе всё идеально делать!

— Я знаю, глупая. Но вряд ли можно испортить бритьё под ноль шесть.

— Поверь мне — можно.

— Нельзя.

— У кого в руках машинка — тот и прав.

— Твоя правда.

— Вот и молчи.

Легальность этих прикосновений — самое любимое моё ощущение. На них может смотреть мама. Я могу не чувствовать за них вину. Просто — пальцы в волосах. Чуть гладят голову, как будто примериваясь к будущей щетинке. Движения бритвы неровные. Волосы рвутся клоками. Пусть. Это значит — потом пройтись станком, подравнивая. Касаться шеи — легко, как бы направляя голову.

— Щекотно?

— Брей давай.

Хорошо.

Откуда-то я знаю, что целовать в шею — это приятно. Когда раскрываешь этот секрет, больше не можешь считать себя ребёнком. Что-то невинное навсегда потеряно.

— Идём мыть голову.

Я встаю с кресла — чьи-то чужие руки с кольцами мылят мне волосы. Их так мало, что в пене затылок, я чувствую, что ей не на что наносить бальзамы и маски.

— Ага, встаём.

Я похожа на неё?

Кажется, даже больше, чем раньше. Расплачиваюсь и выхожу. Спасибо.

Как бы так рассказать. Лето — это не вполне правда. Больше похоже на сентябрь, то есть немножко метёт листьями по асфальту. Но деревья зелёные, их много и чем-то они цветут. Может быть, это яблони. Среди девятиэтажек.

И я чувствую, как в макушку бьётся июнь. Это значит — кончается. И что-то во мне вместе с ним отживает.

Звонит мама.

— Приезжай.

— Зачем?

— Расскажу, приезжай.

Я еду.

* * *

— Ты должна заказать памятник.

— Памятник?

— Надгробие.

— А.

— Год прошёл.

— А ты?

— Я доверяю это тебе.

— Спасибо.

Мало приятного, да? Так и должно быть?

— Мам.

— Да.

— А вот отец Егора…

— Он знает.

— Вы с ним поддерживали связь?

— Да.

— А что он тогда не приехал?

— Спроси у него сама.

— Да я понимаю. Просто странно. Я думаю, даже ты пришла бы на мои похороны.

Она смотрит на меня — и я понимаю, что зря сказала. Я только теперь вижу, как она постарела.

— Сменила имидж?

— Ага.