Тропы, которые я выбрала. Повести

— Ты-то ладно. Я ни в чем и не виновата перед тобой.

— Ага. Ладно. Спишемся. Я пошла.

— Пока.

— Пока. Подумай над тем, чтобы полететь. Так было бы правильнее.

— Пока.

Я ухожу от неё, по дороге очень пыльно шумит ветер, щекотно коже.

Что это было всё?

* * *

Этой ночью её опять не было, но рано утром должна была прийти, я считала часы и собирала незначительное количество своих вещей. Украла зажигалку и пачку сигарет из-под кровати — не думаю, что она против, не стала спрашивать.

Есть что-то сентиментальное в том, чтобы навсегда уходить не из своего дома. Само отсутствие значимости этого момента окрашивает его какой-то грустью, жалостью — очень легкой, тихой, которую легко пережить.

Не то же со своим домом. Никогда не знаешь, уходишь ли ты из него навсегда или так — только прощаешься по-ребячески, как бы игриво машешь рукой. Даже если кажется, что всё серьёзно.

В общем-то, семейные дома не могут быть пустыми — в них либо кто-то живёт, либо умирает, а потом живёт кто-то ещё. Повезёт, если родной и знакомый, как у нас. Но дом, то есть квартиру, могут и продать, и тогда она останется на попечение кому-то чужому, совершенно не знающему, что в том углу часто стоял Егор, а по этой стене разлили белую краску на обои по задуманному мной дизайн-проекту, а ещё в темноте по комнатам маячил призрак папы — неназванного, но важного привидения.

С кем она живёт, с кем она может жить? Может быть, она просто мне наврала? Может быть. В любом случае, похоже, я не узнаю.

Прости, Егор. Я не очень-то хочу смотреть, как незнакомые люди будут стоять перед могилой, потом — сидеть в траурном кафе, и всё это время болтать ни о чем, привезут тую или пихту, предложат подкопать к тебе в землю, начнутся звонки, вы где, да мы на кладбище, помнишь, Егор, ну, я рассказывала, да, такой молодой и вот.

Меня стошнит сейчас.

Мы всё это проходили с дедушкой.

Оксану Александровну хорошо бы позвать, может, она на то и намекала — но об этом можно и просто написать маме.

Мне кажется, все деньги скоро закончатся, а я так и не пойму, на что ты хотел, чтобы я их потратила. Ты же видишь, как я стараюсь? Это последние льготные билеты.

Перед вылетом ещё много времени, но оставаться здесь, чтобы снова её застать — немыслимо.

И я иду, как говорили ребята-хиппаны, как бомж спать в «Иллюзион», там бесплатно показывают кино времён перестройки.

— А что, подведём Сергея Михалыча, что ли?

— Никак нет! Не подведём.

Что-то они там строят. Бело-серый многоэтажный дом — вон валится бетон между кирпичей.

Я щупаю сиденье рядом с собой — и натыкаюсь на руку. Не хочу поворачивать голову. Он гладит костяшки пальцев, чуть-чуть по-детски стучит по ногтям.

— Егор, остановись.

— Да ну, шняга же. Скучно.

— Егор, ты сам меня сюда потащил.

— Я не знал, что бесплатно показывают такую галиматью.

— Словечки из фильма тоже подобрал, хе-хе?

— Хе-хе… глупая.

И он нежно целует мне руку — почти там, где костяшка выпирает у запястья, на неё вечно все обращают внимание.

— Егор.

— А?

— Ага.

— Ну, чего?

— А мы правда это будем досматривать?

— Правда.

Я засыпаю в глубоком красном кресле. На экране — белые на чёрном буквы.

— Девушка.

Это шёпотом.

— А?

— Сеанс кончился. Вы всю волну хотите пересмотреть?

— Я?

Нет. Я не хочу.

До нашего города летают только два самолета, и оба поздние — в девять-десять часов. Я бы выпила, но как-то не хочется соскребать себя со скамеек Москвы, еще чего — опаздывать на самолёт. В полёте дают вино.

Я все-таки до сих пор не верю, что взрослая. Не сильно взрослая, но всё-таки не ребёнок. Иногда мне кажется, я пью, чтобы проверить — точно ли мне позволено. Заметит ли кто-то. Скажет ли, что нельзя.

Оказывается, мне уже всё льзя. А ты и не видишь, Егор.

— Алло. Ты так и будешь постоянно звонить?

— На мои сообщения ты не отвечаешь.

И то правда.

— Как дела? Как там…

Она делает паузу?

— Как там мама?

— Не знаю. Не видела.

— Она не вернулась со смены?

— Слушай, ты что, хотела проконтролировать свою мать с помощью меня?

— Ты реально так думаешь? После всей помощи, которую я тебе предлагаю?

— Ну и помощь, конечно.

— Не будь неблагодарной!

— Правильнее было бы сказать — будь благодарной.

— Правильнее было бы сказать пошла нахер!

— Сама иди.

— Ага!

— Вы дома или на даче?

— Тебе-то че, гуляшка?

— Аххахах, это чего за обзывательство такое?

— Так твоя бабушка говорит. Ну, или не совсем твоя…

— Чего?

Она знает? Ей там вообще всё рассказали уже?

— Ничего. Я дома. Они с Люськой на даче — она охотница, ей тут нечего делать летом.

— Ясно.

— Ага.

— Ага.

— Ты че, возвращаться надумала?

— Не ждёшь?

— Да жду, вообще-то. Где тебя, глупую, ещё ждать будут.

— Ага. Вот и жди.

Я кладу трубку и останавливаюсь — неловко всё-таки плакать на улице, а когда идёшь — ещё и неудобно.

Мама всегда брала нас с собой в отпуск, обязательно обоих — чтобы все было по справедливости. Поэтому я привыкла выезжать в аэропорт за три, а то и четыре часа. Вдруг опоздаем.

Кто знал, что это пригодится мне теперь, когда делать больше особо нечего. Можно будет поехать в пять. Но что делать до пяти?