Тропы, которые я выбрала. Повести

Вот и вернулась.

— Ничего, экстравагантненько.

— Спасибо.

— Главное, чтоб тебе нравилось.

— Ага.

— Ну так что? Займёшься?

— Да.

— Бумажную волокиту я возьму на себя. Съездим вместе — закажем все, как ты хочешь. С тебя фотография и эпитафия.

— Эпитафия?

— Ну! — она взмахивает рукой, закатывая глаза, — как бы изречение. Строчка. Стихотворение. Что там у вас было такого.

— Ааа. Ага. Поняла. Я подумаю.

— Хорошо. Ты где живешь сейчас?

— У подруги.

Я вру.

— Понятно. На какой день договоримся?

— Завтра?

— Давай завтра.

— Хорошо.

— Ну, всё.

— Да.

— У тебя отпуск?

— Заслуженный. Дети те ещё изверги.

— Спасибо. Ладно, до завтра тогда. Я подъеду.

— Во сколько?

— С утра. К десяти.

— Хорошо. И поедем.

— Хорошо.

— Мам.

— Да.

— А мы к Егору заедем?

— Да.

— Хорошо. Может, конфеты привезём.

— Ладно.

— Твикс.

— Ладно.

— Ну ладно. Давай. Пока.

— До завтра.

— Пока.

Чувство, что я пьянее, чем до этого разговора. Стоит ли оставаться, чтобы посмотреть, как тут всё установят? Сколько это делают? Месяц? Вот и нашлась причина.

Может быть, я уже о ней знала.

Просто не хотелось вникать.

«Что там у вас было такого» — всего явно не выразишь строчкой. Уверена, его бы стошнило от символизма. Что писать на могильной плите?

Я иду дворами. Красной вывеской светит кафе у дома — у места, которое я считала домом. Вывеска похожа на конфету «Москвичка», их любил дед. Называл меня так же. Ещё отличницей. Когда он умер, мне было грустно, но грустно — не то слово для смерти. Для смерти нет слов, конечно. Тем страшнее, что их вовсю приходится подбирать. Даже теперь, спустя год.

Дед умер сильно раньше — в возрасте семидесяти. Смешной возраст для того, чтобы умирать. Не подходящий.

И все-таки это была трагедия бабушки, её особая потеря жизни, после которой всё равно приходится жить дальше.

А тут — чья это трагедия? Выходит, что моя.

Удивительно похоже умирают молодые и старые. В одинаковых палатах. С одинаковым истощением — умственным или физическим.

Что о тебе написать?

Во дворе поют птицы. Я не знаю, какие — не разбираюсь. Синицы умеют петь? Я бы хотела, чтобы они умели. Всё-таки подходящее занятие для таких милых птичек. Солнце печёт, но от него меня прячут деревья, которые росли, когда росла я.

Виднеется школа. Я ещё не поняла, но вы уже поняли.

Я открываю дверь, иду по коридору и спускаюсь в подвал.

— Мы не работаем.

Выдаёт себя её голос. Как будто севший, да.

— Оксана Александровна.

— Ой, внуча, ну ты уж испугать умеешь. А прича-то модная какая.

Я посмеиваюсь.

— Да.

— Я тут сама ж на птичьих правах считай.

— В смысле?

— Не работаем мы летом-то.

— Ааа.

— Ага! Но мне тут такое родное всё, не могу дома сидеть, лучше тут уж. Дед на работе всё равно. А ты какими судьбами?

— Да вот год ведь.

— А.

Он серьезная становится, как-то совсем не по-летнему смотрит.

— Да. Поминки будете делать?

Поминки?

— Да, наверное. Мы хотели ещё это… ну, памятник.

— Памятник?

— Ну, надгробие.

— А, да. Вот ведь задал нам задачку. Ну даёт. Ну год, да, уже усадка пошла. Пора ставить.

— Ага. И я, в общем, знаете… ну.

— Ну?

— Хотела у вас совета просить. Там написать надо что-то. Вот не знаю, что и выбрать.

— Да. Задачка.

— Может, вместе вспомним что-то?

— Ты садись, милая, садись. Давай кофейку-чайку принесу, сделаю. Подумаем сейчас. Да, задачка.

Уходит, вся в хлопотах, как в пуху. Приносит какую-то книжку.

— Вот, гляди-ка. Ну, я её давала ему в последний раз.

Знаю. Это Бунин. Стихи. Егор их перестал любить. Но неловко как-то.

— Говорит, понравилось.

— Так и сказал?

— Ага. Мол душу русскую видно. Хотя Бунин-то эмигрант.

— То есть без русской души?

— Ну, скажешь тоже! Это я так. Ты не слушай бабку. Возьми вот, почитай тоже. Может и найдёшь чего.

— Ага. Спасибо вам.

— У тебя-то самой как дела? Вуз-то окончила уже?

— Окончила, да.

— А он, бедненький наш, не окончил.

— Ага.

Не люблю, чтоб называли его бедненьким, больным, страдавшим. Превращали его жизнь в трагедию.

— Надо же, такой молодой, и вот так.

— Да.

Я бы ушла, но чай и её одиночество — две вещи, какие-то сами по себе жалкие, грустные, вызывающие вину. И мы пьём чай в подвальном помещении младшей школы, в котором будто не существует ни лета, ни света, ни лёгкости жизни, а одно запертое в вакуум страдание, разросшееся до наслаждения.

— Спасибо вам. Я пойду.

— Ты заходи.

— Ага. Я, может быть, улечу.

— Куда?

— На родину.

— Вы же земляки ещё, да? Ну, кланяйся там земле от меня. Что его воспитала. Вырастила. Это мы здесь — не уберегли.

Я ухожу, пока она не начинает плакать.

Вообще-то, Егор глупо умер. Это и неважно. Нельзя помнить смерть и меня пугают все, кто так делают, фиксируются на точке умирания как на предмете, забывая о линии жизни и о самом ползунке, то есть о человеке, который эту линию пересекает.

Ладно, да. Я позвоню ей сама.

— Привет.

— Привет, мы тут на даче, Люське очень нравится, ловит мышей. Тебе привет передаёт. Вообще у вас тут круто, так что ты зря, глупая, уехала.

— Всем привет. Давай поговорим о Парщикове.

— Долго же ты готовилась к этому разговору! Даже улетела.

— Ха-ха. Не смешно.

Если бы она знала, зачем это всё.

— А знаешь, что смешно?

— Что?