Тропы, которые я выбрала. Повести

Она смотрит на меня с вызовом. Снимает одежду и идет голая, среди синего, нарастающего темнотой и солнцем, неба. Бабушка встречает её в дверях бани, мешкается и закрывает дверь, идёт ко мне.

— Необычная у тебя подруга.

— Не то слово.

Мы смотрим на закат.

Когда она возвращается с полотенцем на голове, с грязными мокрыми ногами, я пихаю её в машину, машу на прощание бабушке с дедушкой и сажусь за руль. Она в синем халате с красными маками.

— Прикольная у тебя бабуля. И баня ничего так. А ты что, мыться не будешь?

— В квартире есть душ.

— А что тогда здесь устроила?

— Для эстетического эксперимента. Понравилось?

— Как смола плачет по дереву, да. Я сидела и тыкала капли ногтями, они рвались и залеплялись собой же. Баня может сколько угодно простоять, согласна? Это какое-то самолечебное здание.

— Да что ты говоришь.

Пока мы не выехали на трассу, я торможу и достаю из кармана кофты дешевую зажигалку. Щёлкаю.

— А при пожаре?

Она молча закатывает глаза и наконец-то обувается. Я не люблю, как выглядят у людей ноги. Мне стыдно на них смотреть.

— Спасибо.

— За что?

За то, что обулась. Но я не стану ей объяснять — я знаю, она все делает наоборот. Пусть думает.

Мы по ямам въезжаем в ночь. Ночью всякий город красивый. Мало освещённый по углам, он обязательно вспыхивает где-то в районе главной площади. Каждая улочка, спрятанная в темноте, тихая своими домами и шаркающими ногами людей, ведёт к свету.

Квартира не в бараках, но там, где они когда-то были. Отшиб посреди центра города. Игрушечная высотка, шутка строителей, маленькая вахтерша просит вытирать ноги — что она здесь делает, в этой желтоватой тишине подъезда? Заходим в лифт.

— Может быть, здесь и уснём? — она тянет свои руки к моим.

— Выходи.

Пятый этаж, где от шага просыпаются лампы. Квартира на сигнализации. Как и все здесь.

— Заходи, только быстрее. Не проходи никуда.

Я тыкаю по кнопкам-цифрам и жду. В пустоте квартиры пищит.

— Всё, сняли. Можешь раздеваться.

Я снова смотрю на её халат. Она улыбается криво, но ничего не шутит. Как я могу спать с ней в одной квартире?

— Я в душ. Делай, что хочешь.

Я знаю, она откроет бутылку полусладкого Киндзмараули, сохраненную где-то на кухне, в тумбочке под столешницей, на которой шоколад, мятные пряники, дешёвая по акции халва. Я больше люблю полусухое Лыхны. К вину не нужна закуска — я страдаю алкоголизмом?

Может быть, пока я моюсь, случается что-то страшное. Я часто так думаю. Меня защищают стенки стекла, горячая вода и пар. У меня даже закладывает уши. Пока я моюсь, пусть происходит что-то страшное, но я не стану выходить. Я даже не стану думать. Пусть происходит.

Она допивает второй стакан — мы пьем вино стаканами, когда одни.

— Хочешь?

Я отказываюсь — качаю головой. Но через мгновение уже говорю, что хочу. Так я устроена.

Она наливает мне красную столовую жидкость.

— Ну, за нас! А интересная у тебя квартирка.

— Она не моя.

Я стараюсь выпить побольше. Раньше мелатонин помогал, но теперь нужно что-то покрепче. Хотя это вранье — вино не помогает от бессонницы. Даже самая сильная доза заставляет проснуться в третьем часу утра, трясти головой, бояться шума. Иногда кто-то говорит эхом, если выпить много. Голоса реагируют на движения. Вы знаете, если пили.

— А чья?

— Бабушки.

— Как зовут твою бабушку?

Я молчу. Я ей показала их, но говорить имя, называть — это какой-то грех. Такой, как она, лучше не говорить.

— Ладно. Кстати, а ты знаешь, что вино полезно?

Она подливает себе ещё немного — так, чтобы мне не осталось. Я думаю, слава богу. У неё губы кровят.

— Ты спишь на диване в зале. Выбирай, какой хочешь. И там есть хороший телевизор.

— Я не смотрю телевизор.

— Я знаю. Но я тебе все равно покажу, как пользоваться пультом. Мы же надолго здесь.

— Надолго.

Я только молчу дальше.

— А я буду спать в спальне. И прошу тебя туда не заходить.

— Священное место?

Я провожу её, пьяную, к спальне, тяну за руку. Вот, посмотри.

— Посмотри!

И тычу в картинку над кроватью — там двое, мужчина и женщина, оба тени под солнцем. Голые.

— Да, священное.

— Поняла.

Мы возвращаемся на кухню. Я пью из её стакана большими глотками.

— А что мы вообще здесь делаем?

— Хочется чему-то принадлежать. Хотя бы этому городу.

— Ну, глупая! Это тебе все должно принадлежать.

Молчим.

— А я вот вообще космополитка.

— Я не принадлежу этому городу.

— Да это и так понятно. Можно было и не лететь.

— Но, кажется, чуть-чуть.

Чуть-чуть. В самом нелепейшем из вариантов. Например, он хмурится, как я — у меня всегда сдвинуты брови, у него тоже. Я бледная.

— О чем задумалась?

— О чем-то.

Она комментирует наш разговор, как если бы меня в нем не было. Как если бы она о нем писала или рассказывала кому-то третьему. Она ведет пересказ. А потом:

— Ладно, я спать. Ты что-то погрустнела.

И выплывает из-за стола. Она что-то поет? Мне не слышно, уже нет, она уткнулась самым ртом в подушку, чтобы я не могла слышать. Только для этого.

Я и сама хочу спать. Я, конечно, не пойду в спальню. Это священное.

Я просто усну там, на ковре — рядом с её диваном. Я надеюсь, когда она проснётся, она наступит мне на лицо. И немного вскрикнет.

— Ну, дура! Ты че разлеглась?