Тропы, которые я выбрала. Повести

— И ты тоже!

Я не умею на неё полностью злиться. Это всегда только ярость, не злость. Мне кажется, я могла бы её убить. Думает ли она о том же?

— А ты знаешь, мы похожи!

Она молчит.

— Обе любим Парщикова…

— Я никогда не любила Парщикова!

Она любит притворяться интеллектуалкой и только для этого затевает такие разговоры, только для этого говорит имена, только для этого. Я бы хотела ее осадить, но не могу. Я не чувствую себя интеллектуалкой, я чувствую себя претензией на нее.

Глупо быть претензией на что-то посреди разрушающегося города. Я вижу, что через минуту строители бросят очередной кирпич и сядут курить под солнцем в своих синих штанах и оранжевых касках. Сколько пережили эти стены из бетона, голые и некрасивые символы умирания?

На их месте давно должен был вырасти престижный дом с квартирами в два этажа, а прямо из подъезда должна была побежать эко-тропа — до самой речки. Но тропы нет, и нет квартир, и нет престижного дома — только серые куски возведенного кранами и людьми убожества и река, нетронутая чужими шагами.

Кто-то должен был ходить по этой тропе. Кто-то, кто уже не пойдет.

— Чего задумалась?

— Ничего. Нам обязательно ссориться?

— Разве это ссоры?

— Наверное, так.

— Ты боишься злости?

— Наверное, так.

Иногда мне кажется, я из тех людей, кого съест зависть и злость. Я знаю это почти точно, когда смотрю на неё. Зависть и злость. Неужели это всё, что от меня останется?

Снова опускается дымка — через неё режется оранжевым солнце, страшное до боли в глазах. Мы возвращаемся домой, пьем кофе. Я боюсь представить, сколько дней проведем вместе. Неужели нам придется знакомиться?

— А почему ты согласилась сюда лететь?

— Из-за программы лояльности.

— Ко мне?

— К молодежи до двадцати трех лет, глупая. Билет пять тысяч стоил! Последний шанс, считай.

— Ты бы никогда здесь и не оказалась.

— Это правда.

Я пытаюсь думать, как её здесь нет. Как молчит холодильник, тихо стоит шкаф, не трещит сервант. Как вся квартира соглашается с одиночеством, успокаивается.

— Знаешь, вещи тебя не любят.

— Знаю. Меня любят люди.

Она сыпет афоризмами в надежде, что я их запишу.

— Ты говорила, что хочешь написать обо мне. Ты серьезно?

— Абсолютно!

— Что бы ты написала?

— Я бы сделала тебя своей попутчицей.

— Но попутчица — это ты.

— Не в моей книжке!

— И что там будет? Сплошные диалоги? Будешь себя цитировать?

— Нет, тебя.

— Спасибо, не надо.

— Я сделаю тебя такой, какой ты никогда не была.

— Вот об этом я и говорила.

Она заставляет меня говорить? Я заставляю её? Мне хочется быть остроумной?

Я не верю в писательство. Люди не умеют писать. Они не знают слов. Я тоже не знаю. Я не верю в язык.

— Ты верующая?

Она начинает говорить о Боге. Она противна мне тем, что верит в язык как в Бога. Болтает о Достоевском.

— Вот, и он мне пишет, что любит Достоевского. Ну, я шучу что-то. А потом он такой — у меня тётя умерла. Ездили в Питер. Было все, как у Достоевского. Ну, я не поняла, кто из нас дурак, а кто дура. Я, наверное.

Наверное. Ей стоило бы говорить о Пушкине, но давно не перечитывала и не помнит.

— И что? Спать ляжем в пять вечера? Чтоб не общаться?

— Да.

— Нет уж!

Она тянет меня (снова) на балкон, подбрасывает ладонями мои руки.

— Я буду учить тебя курить!

— Я уже умею.

— Не-е. Ты смотри.

Она целует фильтр. Я чувствую возбуждение. Она пихает мне в рот намокшую от её губ сигарету.

— Вдыхай.

Она говорит очень-очень тихо. И я вдыхаю. Загорается огонёк.

— А теперь отдай!

Двумя пальцами хватает сигарету, похожа на блатную или зэчку.

— Тебя-то саму кто так курить научил? Зачем так держать?

— А что? Ты кто по масти?

— Слушай, это может быть очень смешно. Для москвички. Но здесь это не юмор — так живут.

— Так, это запишем. Я не москвичка, кстати.

Она перекатывает сигарету по пальцам, та застревает между указательным и средним.

— Так лучше?

— Да. Спасибо.

— Не за что, солнце.

Я отворачиваюсь и иду в кухню, не хочу ей в лицо смотреть.

— Кстати, а с кем ты там во сне говорила? Екл… ер… дор? Егор?

— А что я говорила?

Она кричит что-то, но я уже не слышу, уже ушла. Не хочу переспрашивать. Егор меня слышал наверняка, а все, что скажу ему — будет правда. Не может не быть. Потому необязательно запоминать.

Звонит телефон. Оказывается, это мой.

— Алло.

— Ты когда вернёшься?

— Не начинай, пожалуйста.

Сбрасываю от страха — не могу перенести крика. Хочется плакать. Распускается лето по потолку и полу. Строительная пыль похожа на песок с пляжа. Жарко.

— Мама звонила? Так ты малявка?

Она мне подмигивает.

— Восемнадцать-то есть?

Достаёт с полки муку. Из холодильника яйца. Молоко. Кажется, будет делать блины.

— Умеешь?

— Только переворачиваю плохо.

— Я переверну.

— Угу, спасибо!

Я закрываю глаза, надо только подумать, что тут — не она. Бьётся о тазик венчик. Лопаются пузыри. Горка распадается на мучные комки. Я вдыхаю пыль вместе с дрожжевым запахом, хочу дышать поглубже, чтобы оглохнуть от кислорода. Как если бы мы были на улице и меня прибило солнце.