Тропы, которые я выбрала. Повести

Их смехи, их веселья. Их скука и скучность. Такие же, как мои, только другие. Даже зубы их представишь — всегда видно плёночку слюны, приставшую к эмали. Хочется её снять языком или полотенцем. Полотенцем — если детям, а взрослым — то языком конечно, чтобы почти целовать, не трогая губами губ. Увидеть заеды по уголкам, улыбнуться и плюнуть.

А ребёнок — это я или другие?

Когда-нибудь же должен быть ребёнок. Он оправдает моё тело. Глупо, конечно. Если у меня будет ребёнок сейчас, он будет несчастный, потому что его мама не сможет его понять. Он будет либо другими, либо мной. А другие — это не я, и я — не другие. Он запутается в маминой глупости, если вылезет через маму к миру.

А мама буду я.

А мир буду я.

Но если просто представить. Вот родился ребёнок, назвала Святославом или Алёной. Научилась пеленать, держу голову, чтоб не сломал шею. Целую в маленькое лицо. А дальше что?

Растёт, начинает ползти, начинает повторять слова — это ещё ничего. Начинает ходить, говорить своё — это ещё ничего.

Однажды смотришь, а он уже в душе моется сам. Смотришь случайно, конечно. Значит, всё. Значит, уже не я. Но и не другие. Другие не придут в мою ванную. Тогда кто?

Какое-то родное существо.

Когда я думаю так, сразу слышу смех по двору, где обычно иду домой. Это мамочки с колясками смеются надо мной.

Мне они нравятся.

Но стали ли они миром? Стали ли они мамой?

Я не рожала, но я знаю, что мир и мама — это одно, и это я.

А они, мне кажется, просто женщины.

А я, им кажется, просто девушка.

Так и соседствуем.

Я не хочу слышать того, что предлагает мужчина под видом любви.

Я не хотела знать того, что предлагал мне мужчина под видом любви.

Я вру. Я очень хотела. Все детство хотела узнать, а что там, что там такое предлагают под видом любви, под словом любовь.

Нельзя жаловаться. Он предлагал мне семью, он предлагал мне себя, он предлагал мне детей и свой маленький мир. Он предложил мне родителей, у него не было родителей, он предложил мне бабушку, он предложил мне собаку и кошку, он предложил мне мир. Я отказалась.

Я хотела просто узнать, что предлагает мужчина под видом любви.

Я ничего не хотела брать.

Когда мужчина скажет мне, что я хотела слишком многого, я скажу, что ничего не хотела. Но он не знает слова ничто. Он не понимает, что значит хотеть ничто. Он думает, я хочу что-то, но называю это ничем. Он не знает, что женский язык — прямой. Он не знает меня. Я предлагаюсь ему, и сама становлюсь немного мужчиной. Только так он любит меня.

Кто видел, как стекает по окну капля, знает, что она не ползёт, а просто перескакивает с места на место. Иной раз мне кажется, что капля умеет прыгать, и её прыжки — в длину.

Если капле подрисовать тёмные брови и тёмные глаза, выйдет человек. Потому что человек на семьдесят процентов состоит из воды, а на тридцать — из глаз и бровей. Чтобы морщиться и смотреть, смотреть и морщиться. Это почти всё, что он умеет.

Другого человека зовут, как моего брата. Он встретил меня в аэропорту и потащил багаж. Я по нему скучала. Мне кажется, я скучаю по нему всю жизнь. Я думала о нём в маршрутке и на ней же долетела до родного города, хоть он мне и неродной, забыв про самолёты и пахнущие порошковым горячим шоколадом коридоры аэропорта. В полёте я съела кус-кус с бараниной и уснула, прислонившись к холодному и серому, не похожему ни на женское, ни на мужское. Приятно уткнуться в подмышку небытию. Она — пластик и дрожжи.

Я забываю, что существует ночь, потому что прилетела сюда утром.

Иногда бывает: долго не могу уснуть, начинаю слышать, как через барабанную перепонку сердце отстукивает в подушку свой ход. Как будто дворник посреди ночи ходит по снегу. Как будто метёт.

Но весной этой в Сибири нет снега. Хотя порой здесь наступает внезапный снегопад. Такого снегопада я не видела очень давно: он существует только в воздухе. Так плотно, что сам становится воздухом. Но на земле не оставляет следа.

Мой этот город, наверное, похож на остальные. Он — все незнакомые города сибирской России. Сине-серый, и пустой, и солнечный временами. Я могу идти по нему, как по любому другому такому же.

Вот здесь я родилась. И это ничего не значит, не значит ничего, кроме секундной паузы в сердечном ритме, от которой я спотыкаюсь на обросшей гололедицей площади. И как бы поднимаю глаза. Как бы пытаюсь понять, где конкретно я здесь родилась, из чего я здесь родилась. Рядом с носа ледяного льва капает. Ещё не прозвучал март, а уже капает, и ещё я здесь.

Никто его не разглядывает — март в этом городе. Никто не смотрит, как он рождается. Всю зиму была зима, но хилая, и она надоела. И март — просто последняя слёзка этой сгорбившейся, тощей зимы. Я вижу, как моргают прохожие, чтобы её каплей согнать с глаз. Порой мне кажется, что и я эта капля.

С тёмными бровями и тёмными глазами. Я тот же человек.

Чтобы не заснуть и не проснуться, считаю рюмки в серванте. Потом считаю стаканы. Потом считаю фужеры. Фужеры грязнее всего, а рюмки чище, скоро из них будут пить коньяк.