Тропы, которые я выбрала. Повести

Михас стоит около лестницы, выжидая. Муха сделала пять шагов по ступеням, а после замерла, прислушиваясь к хрусту в замке.

— Ну, какая большая! Я, честно, думала, поменьше будет.

— Она послушная, — отозвался Михас, Муха без команды села.

— Да вижу-вижу. У-у, хорошая. Ну, проходите, да, мы тут пока ждали. На полотенца не смотрите, это я так, мы стирку затеяли, да заждались вас чета.

— Да, мы заплутали.

— Ну то-то да, то-то и оно. Короче, мы полотенца-то унесём щас, а вы проходите пока, да, там с мужом расплатитесь как раз, ну, как договаривались, ну, помните.

Муха вошла первая.

— Здоровый пёс! — потянулся к ней старик, — А чё это он у тебя белый такой?

— Такой нашёл. Это девочка.

— Понятно… ненастоящий поди ротвейлер-то. Ну ниче! Как звать-то?

— Её — Муха. А я Михас.

— Ааа, понятно, понятно. А я Михаил… представляете? Ну, давай.

Михас пошарил в боковом кармане дорожной сумки. Достал наличные, перевязанные резинкой, и, не пересчитывая, отдал старику.

А после — в квартире настала умиротворяющая, обнажающая изъяны тишина. Планирующими шагами исследуя новую территорию, Муха оставляла за собой лишь скрип облепленных лаком раскосых половиц. Михас освободил руки, без всякой заботы бросив сумку куда-то на пустующую плоскость. Ему хотелось на море. Мухе хотелось на море.

Был штиль. Морская вода цветом напоминала советский гранёный стакан. Вдвоем вышли из глубины горы к берегу, ступали по гальке осторожно и быстро, боясь пораниться и обжечься одновременно.

Каменный пирс на десять-пятнадцать метров уходил в море. Покрытый мхом и водорослями, в едких трещинах, он отпугивал отдыхающих. Михас вошёл в море с берега, прощупывая глубину. Муха степенно двигалась по причалу.

Вода казалась холодной. На двадцатый человеческий шаг Михас поплыл, — идти стало невозможно, исчезло дно. На краю пирса его ждала Муха. Та смотрела куда-то вдаль, по-собачьи умно и отчего-то горделиво. Наклонившись, она вдруг обнаружила перед собой маленькую голову хозяина, — и тут же прыгнула. Плавала Муха хорошо.

В воде порой возникает странное ощущение: ощущение дома. Будто, привыкшее с материнской утробы к состоянию сомнамбулическому, тело всякого существа, — человека, волка, животного — вспоминает то родное, что грело и кормило. Море окутывает ненавязчиво, дурманит. И если на поверхности лечь на спину так, чтобы вода затекала в уши, кажется, можно вспомнить сердцебиение матери.

Уже вечерело, когда они выбрались на причал. С каждой минутой всё меньше виделась линия горизонта. Тихо исчезая, она возвращала море небу, — и они сливались в необъятное.

Поели быстро и без разбора, спать легли рано. Сказывалась усталость.

А ночью она всё-таки видела: зачем-то зима, она идёт сквозь ветер, жмурясь и забывая дышать, потому что больно сглатывать воздух. Большой город, хотя, она слышала, есть и побольше, но дороги, она уверена, там те же, с кислой присыпкой на снегу, разъедающей кожу, и те же пути, сплошные дворы и подъезды, дворы и подъезды. Да, да, она видела, как на скамейке дети, их мать с чёрным без поводка псом у ног и оскал, жёлтый на белом лёд, около растёт ель, две пары ног маленьких людей, и где-то рядом уже заскулили качели. Железная дверь пищит, вот-вот покажется замученная половая тряпка, какой вытирает площадку такая же приходящая, Дамира, сама она не спрашивала, но слышала, как окликала её другая, тоже татарка, или это было просто слово на чужом языке, только слово, сплетение двух слов или всё-таки имя, слово ведь тоже может стать именем однажды. И когда дверь пропищала, морской водой потекли из её проёма звуки, она отгадала, они пахли солью, а на вкус, она знала, всё-таки сплошной сероводородный осадок. Слизывать его с пола, чтобы услышать о чём говорят, голоса мягкие и высокие, и когда откроются глаза, в ушах ещё будет звенеть, исчезнув. Да, она всё это точно видела, — но она никому не расскажет.

Тонкой неровной полоской кровоточило рассветное небо, Михас в сковородке жарил подгоревшую яичницу. Сонную Муху успокаивал запах хозяйского завтрака.

Море поутру разлеталось волнами. Иллюзорность его, вчера ещё ощутимая, стала теперь неясна для Михаса. Вода солью била в нос, стекала по глотке. Плавать было приятно, но чрезмерная реальность происходящего, за ночь переработанная и ставшая вдруг привычной, вводила в онемение. Не то было с Мухой, — нелепо перебирая лапами, она сохраняла взгляд глубокий и погружённый, морда её была неподвижна, лишь брыли смешно покачивались на воде, а ноздри едва подрагивали, словно каждый выхваченный запах приводил Муху в возбуждение.

На пляже было ещё совсем мало людей. Солнце подсвечивало их редкие силуэты — они тут же делались родными. И все — в плену рушащихся каменных стен и ступеней — не обращали никакого почти внимания на зелёным раздетые вершины гор. Отвернулась чья-то голова, и Михас увидел.