Трудная година

Вот высокая женщина под тяжестью узла подалась вперед. Узел в красную и синюю полосы, должно быть, тюфяк, из него выглядывает головка ребенка в черной шапочке. Мотается эта головка в такт материнским ша­гам. Рук не видно, только одна головка в черной шапочке и огромные, расширенные от удивления детские глаза. Дальше идет седобородый старик-еврей. По виду кажется, что он выхвачен из прошлого — и длинное черное пальто, и картуз с блестящим козырьком, и сивый клин бороды, и такие же сивые пейсы. Он всего повидал за свой долгий срок — и царские погромы, и издевательства кайзеровцев, и грабежи пилсудчиков. Он дожил, наконец, до спокойной, тихой старости в мире, сотворенном его детьми, которые старость дочитали и уважали. И вот теперь...

Идут и идут бесконечные, молчаливые вереницы лю­дей. Будто горе вороном кружит над их головами, и оттого низко склоняются они, боясь поднять лицо вверх, навстре­чу яркому морозному солнцу. И не тень ли черных крыль­ев легла на них, сделав молодых стариками?

Ожившие библейскйе предания... Великий исход... Из радости — в отчаяние, в горе, в страдания...

Там-сям стоят люди на тротуарах, смотрят на эту мед­ленную человеческую реку. И у них такие же хмурые лица и только глаза время от времени вспыхивают гнев­ными огоньками. А на уличных перекрестках — грязно-зеленые шинели немцев и похоронно-черные мундиры иолицаев.

— Юдэ, юдэ, шнэль!

— Шнэль, шнэль! — сыпется шрапнелью — от слов этих сухо лопается тишина морозного воздуха.

На глумление, на насилие, на грабеж обречены люди в этом городе, в том самом городе, который был для них родным и милым и в котором сейчас орудует стая окку­пантов...

— Пойдем, Вера...— тихо говорит Нина.

Но Вера не трогается с места. Ей все кажется, что тяжелая короткопалая рука в рыжих веснушках схватила за плечо и прижала ее тело к земле — и теперь ни ше­вельнуться, ни освободиться от нее нет силы...

Час, два, три, вечность...

Трудно даже поверить, что в этом полуразрушенном городе может быть столько людей. Не из мрака ли прош­лого повстали они? Не пращуры ли вышли из тумана минувшего, канувшего в вечность, чтобы своей солидарностью поддержать наших современников, их потомков, в беде и горе?

Нина берет Веру под руку и медленно идет с нею по тротуару. Нина знает — подруга поражена и подавлена зрелищем, и в каждом третьем она видит своего мужа... Такую надо вести осторожно, как больную... И вдруг на углу они сталкиваются с Момой. Сумасшедший стоит не­подвижно, в очках, с двумя черными книжками под мыш­кой. Когда женщины подходят, он протягивает руку в их сторону и говорит — при этом лицо его оживает — на нем прорезывается такая жгучая мысль, что, кажется, к сумасшедшему вернулся разум.

— Женщина! Стой! Стой! Ты идешь к гибели!

Вера останавливается. Испытание мучительное. Слезы застилают свет, и она, прислонившись лицом к Нининой груди, начинает рыдать... Нина не утешает ее, терпеливо ждет, когда выплачется... Так будет легче... А время идет и проходят евреи последний раз по своему родному горо­ду. Солнце клонится к вечеру... Вера затихает.

И вдруг — пустота. Кончилась людская река. Только Мома стоит на перекрестке. И лицо у него, как обычно, каменное, мертвое, будто мороз сковал мускулы... Вера поднимает заплаканные глаза и видит... К Моме прибли­жаются со всех сторон какие-то чудовища. Вера становит­ся свидетелем жуткой фантасмагории. Пританцовывая, бродят невиданные живые существа — в странной одеж­де, без рукавов, совсем бесформенной. Только глаза и гу­бы, глаза и губы... Они окружают Мому и начинают тол­кать его. Однако сумасшедший не двигается... Его взгляд кажется отрешенным, ничего не видящим. Тогда чудови­ща что-то кричат ему, но смысл слов, если он и есть в этих криках, не доходит до него. Тогда чудовища набрасыва­ются на Мому, валят его на мостовую и начинают изби­вать. Теперь Вера видит огромные сапоги, подкованные железом. Сумасшедший не кричит. Он только поднимает руки, и две черные книги падают на булыжник... Чудо­вища расходятся в разные стороны, и двое из них прохо­дят мимо женщин. Вера видит: это немецкие солдаты закутались в одеяла, чтобы было теплее.

Пустая улица.

Синий сумрак вечера.

Удары собственного сердца.

Ни одного еврея не осталось в городе. Только этот Мома — последний легальный еврей во всем Крушинске. Мучительная ирония на ощеренном сухом лице. Очки без стекол. И две черные книги... Какая мудрость таится в них?

Часть вторая

I

Зима в том году была скверная. Морозы были не ска­зать чтоб сильные, редко бывали и оттепели, но по ночам и утрам земля окутывалась густым молочно-белым тума­ном, и он пронизывал все — и безлюдные улицы, и редко топившиеся отсыревшие дома, и души их обитателей.

Фронт откатился далеко на восток, и здесь, в Крушинске, теперь был глубокий тыл. Прошли первые дни знаком­ства с пришлыми хозяевами, и уже произошло размежева­ние среди крушинцев — одни (таких были единицы) откры­то пошли на службу к немцам, другие чего-то ждали, третьи искали возможности бороться. Четвертые боролись.