Трудная година

— Послушайте...— вдруг сказал Трусевич, когда Вера собралась идти.— Я не знаю, кто вы, однако вижу, что вы интеллигентная женщина... Ну, посоветуйте, как быть... Они не понимают, что если мы все хорошо будем работать, пустим завод, то польза от этого будет только нам. А так... его вывезут в Германию. Это факт! И если кто-нибудь из них верит, что новый порядок — явление временное, то только честной работой мы можем сохранить завод для бывших хозяев. Ну, как им это объяснить?

Удивительный это был разговор. Но тут Вера была на­стороже. Она сказала:

— Не знаю, господин Трусевич, что вам и посовето­вать. Я женщина, и меня больше интересует, не подеше­вело ли молоко...

И — вышла из конторы.

Что это — вызов на откровенность? Ловушка?

— Жаль Машу,— сказала тетя Феня, идя рядом с нею,— все мужа ждала. Горевала. Они месяца два как сошлись...— Помолчала немного и вдруг стиснула своей большой рукой Верин локоть.— А ты не сомневайся, бу­мажки приноси, мы без них теперь не можем. И, если что еще надо — скажи. Ух, дьяволы! — Она остановилась и погрозила кулаком в синий сумрак надвигающегося ве­чера.— Господа выискались, сволочи! Но не надолго это!

Двери открыл Кравченко. В столовой было накурено, за столом сидел какой-то мужчина.

— Вера Васильевна,— извиняющимся тоном загово­рил Кравченко.— Я виноват, что не предупредил вас. Вот — Васька...

— Ничего, все обошлось,— сказал Васька, и Вера узнала его. Это был тот самый парень в ватнике и кубан­ке, который сегодня приходил на комбинат.

XII

В воскресенье Вера имела возможность поспать по­дольше. Это была ее привилегия, и друзья, вставая рань­ше, старались ходить тише, чтобы не разбудить ее. Но в это воскресное утро Нина разбудила ее рано. Нинино лицо было розовым от холода, она была в пальто и плат­ке. Вера вопросительно посмотрела на нее.

— Оберст Фихтенбауер подписал приказ, по которому все еврейское население города сегодня должно собраться в районе рынка. Немцы организуют гетто.

Слушая Нину, Вера вспомнила странные слова солдата-итальянца над трупом старухи Шац. Она встала и на­чала одеваться.

— Ты уверена, что такую судьбу немцы уготовили только евреям?

В голосе Нины слышалось нескрываемое возмущение:

— Они так поступают с евреями во всех завоеван­ных странах. Гетто — тот же лагерь. И знаешь, Верочка... Они организовали его там, где мы с тобой встретились!..

— Вот это-то особенно обидно! — послышался за дверью голос Кравченко.

— Как вы можете шутить, Игнат! — возмутилась Ни­на.— Такая трагедия и...

— Вот потому, что это великая народная трагедия, всякие личные переживания неуместны, Нина! — опять донесся из-за двери голос Кравченко.

Вскоре Вера и Нина были на улице. В сером свете зимнего утра тусклым серебром переливались опушенные инеем ветви деревьев. Солнце уже взошло, но здесь, в пе­реулке, засаженном кленами, господствовал еще белесый сумрак. И стояла тишина, была какая-то неподвижность во всем, будто, кроме этих разукрашенных тусклым сере­бром ветвей, на свете больше ничего не было. Будто де­кабрьский мороз, ступив на эту землю, заморозил не только все живое, что было, но и сами звуки земли. Вот женщины дошли до угла улицы, и косой багряный луч солнца ударил им в глаза. И тогда вдруг исчезла, девалась невесть куда морозная заколдованность переулка, земля снова загудела, запела, зазвенела. Славный мороз! Слав­ное утро!

Задержавшись на минуту возле приклеенного на за­боре приказа, подруги молча двинулись дальше, к центру. Пешеходы попадались редко. И было странно, что, проходя мимо дома профессора Кунцевича, они увидели самого старика. Он отоял перед открытой калиткой в своей неизменной бархатной шапочке, из-под которой виднелись седые волосы, в белом халате, без пальто, и его правая рука, как всегда, была согнута в локте, и тонкие пальцы прижаты к груди.

— Профессор...

Он остановил Нину хриплым, грубым голосом:

— Не беспокойтесь, не простужусь. Представьте — у меня лежит Кац. Я сделал ему пять операций. Можно сказать, он — мое произведение. Нет! Я не отдам его в гетто. Пусть меня самого туда гонят! — И он показал растопыренными пальцами куда-то в сторону рынка.

— Я что-нибудь придумаю, профессор.

— Придумайте и приходите, Ниночка, приходите!

Наконец они остановились. Улица преградила им дорогу. И по ней, по этой улице, в полном молчании, медленно, будто где-то впереди был покойник, шли люди. В большинстве своем это были женщины, дети, старики и старухи. Возможно, были среди них и молодые мужчи­ны, но отчаяние состарило их лица, и отличить их было трудно. Только шорохи, однообразное шарканье — звуки человеческих шагов, тяжелых, растерянных, не подвласт­ных команде. Многие несли узлы с одеждой и постелью, и было что-то странное в этих разноцветных пятнах — в красных, синих, полосатых. Дети... много, много детей... Вера их видела в детских садах, в школах — обычная советская детвора, шумная, говорливая, веселая. А здесь... Потупленные взгляды. И — полное молчание. Будто и они, эти каленькие человечки, осознали всю глубину трагедии.