Трудная година

В отряде стало известно, что в город прибывает спе­циальная команда по борьбе с партизанским движением. Одновременно прибудут высокие чины, среди которых — личный уполномоченный Розенберга. Полиция и жандар­мерия делают все, чтобы задушить народное движение, вскрыть связи населения с партизанами, уничтожить тех, с кем эта связь поддерживается. В ход пошло все — и про­вокации, и запугивания, и лесть. В селах области появился отряд некоего «батьки Рудольфа», который грабит кре­стьян, вешает кого попало, насилует. Причем, все это де­лается под лозунгом — «Вот вам картина будущего нового порядка». Банда «батьки Рудольфа» будто бы против ок­купантов, однако своими позорными действиями компро­метирует партизан. Отряду товарища Андрея поручено установите, не является ли этот «батька Рудольф» агентом гестапо. Такая догадка имеет основания, тем более, что не слышно, чтобы банда этого «батьки» особенно преследо­валась немцами. Из разговоров стало известно, что банда проповедует борьбу и с оккупантами и с большевиками. Это как раз те лозунги, которые в завуалированной форме проводятся группой так называемых «белорусских деяте­лей» — предателей и оборотней. Удивительное совпадение!

Назарчук вынимает свернутые вчетверо газеты и кла­дет их на стол.

— Вот, «Беларуская газета»... Стоит прочитать в ней роман Рыгора Пилиповича Терешко...

— Терешко? Где он?

— Да, Вера Васильевна... наш бывший приятель Терешко служит немцам... Вот его роман... копия «Сестры», если десять медных копеек могут быть копией гривенника. Он был сначала в Минске, а теперь живет здесь... возглав­ляет «бюро пропаганды». И вот... Мы решили... Теперь вашего брата на комбинат и на электростанцию не пустят, это ясно. Вам, Вера Васильевна, придется сменить профессию, и сделаете вы это после встречи с бывшим ва­шим...

— Я не могу встречаться с ним!

Мужчины молча посмотрели на нее. С минуту длилось трудное молчание.

— А я могу сидеть с этими костылями?. — сухо сказал Кравченко, и бугры набрякли на его бритых щеках.— А Василь может носить черную форму?

Вера опустила глаза.

Назарчук встал. Он подршел вплотную к Вере и мяг­ким, душевным тоном сказал:

— Мы снова когда-нибудь будем собираться в этой квартире... Как тогда, помните? Снова будет много музыки, смеха, молодежи... Многих из тех, что были, может, и не встретим, но придут новые...

— Не будет Терешко, зато буду я,— вставил Кравчен­ко.— Ну, пойдем, Паша, я вас проведу немного.

— Куда вы? Лучше я...

— У нас есть свои, мужские дела.

Кравченко застучал костылями вслед за Назарчуком. На площадке они остановились.

— Я хочу знать то, о чем вы недоговорили...

— Это важно для вас?

Назарчук смотрел на Кравченко серьезно, внимательно, как товарищ на товарища.

— Не столько для меня, как вы понимаете...

— Нам пришлось оставить деревню — немцы нажали. Наум Штарк залез на крышу сарая и оттуда начал бить из пулемета. Под его прикрытием мы и смогли отступить в полном порядке. Немцы окружили его, но он не сдался, и тогда они подожгли сарай. Он сгорел. Сгорел, но не сдал­ся.— Помолчав немного, он добавил совсем другим то­ном: — Знаете, Кравченко, у нас всяких хватает, есть и такие, что не очень-то жалуют евреев, кое-кто даже готов видеть в них причину наших несчастий... После смерти Штарка эти люди прикусили язык. Ну, бывайте! Паролем остается фамилия Каца.

Археолог сошел со ступенек.

А Кравченко еще долго стоял на площадке, думая о том, что в мире — весна и что людям надо было бы полной мерой счастья встречать ее приход... Потом он налег на костыли, и может, потому, что голова опустилась в подня­тые выше обычного плечи и это было очень неловко, на лице его появилось страдальческое выражение.

X

Вера идет выполнять задание.

Солнечный день. Она в любимой своей одежде — в платье цвета беж и в коричневом меховом жакете, которые она уберегла от рынка. В этот раз она одевалась особенно старательно, чего давно не делала. Трудно самой разобраться в том, что у нее на сердце. И радостно, и тревожно...

Ясно было одно: теперь она должна идти в арбайтзанд, чтобы там получить новую работу. «Теперь вы здесь не нужны, как и я»,— сказал Трусевич. И вот она идет — идет к Рыгору Терешко, адрес которого ей дала Нина. Как же он поживает, Терешко, и почему до сих пор она ничего не слыхала о нем? Неужели он ни разу не подумал о том, чтобы встретиться с нею?

«Вам надо быть женщиной», — сказал Кравченко, когда она спросила, как ей держать себя с Терешко. О, теперь, когда она знает, что их шеренга бесконечна и что недалеко от нее в этой шеренге стоят и Наум, и Назарчук, и Борис, к ней опять вернулась уверенность в своей кра­соте, в своей силе...

Вера поднимается по ступенькам, останавливается пе­ред дверью квартиры, в которую ей надо войти. Стучится. Тишина — никто не отзывается. Она берется за скобу, вхо­дит. Никто не встречает. Она идет из коридора в комнату. Никого. Возвращается опять в коридор и стучится в две­ри налево.

— Ну, кто там? — слышится голос Терешко.— Это вы, Сымон?