Трудная година

— У меня всегда непорядки с сапогами. Идет немец­кий офицер, а я — поправлять сапоги, лишь бы не козы­рять ему. Я хорошо помню, что моего отца убили немцы. Так что вы напрасно говорите, что я служу им.

— Энрико служит господу богу и Виктору-Эммануи­лу,— сказала Вера, снимая перчатки.

— И красивым женщинам, синьорита!— солдат вско­чил с места.

— Мне сегодня везет на слуг! Ну, будьте добры, про­ветрите комнату, Энрико!

— Я исчезаю, синьорита!

Усталая, она опустилась на стул. С нескрываемой за­интересованностью Игнат смотрел на нее и ждал. Она ска­зала, что все идет так, как задумано. Но Игната интересо­вали детали. Пришлось рассказать все, и теперь, переда­вая свои впечатления от встречи с Терешко, она поняла, из какого омута она только что выплыла.

— Ну что ж,— сказал Кравченко,— вы будете хозяй­кой салона. Я отсюда снимаюсь, пойду к тете Фене. Ближе к тем, кто с нами. Нина не будет портить общего впечатления, она человек с тактом. Теперь, когда к нам будут наведываться эти самые «интеллигенты» и офицеры, и Дробышу сподручнее бывать здесь... Когда возникнет нужда посоветоваться, обращайтесь к нему. Он хоть и молодой, но дисциплинированный. Факт.

Она посмотрела на него с грустью.

— Вы — настоящий человек, Вера... — Голос его зарокотал на низком регистре.— И я верю, что вы станете членом нашей великой партии, представителем которой я осмеливаюсь себя считать. Это — от всего сердца, и больше ничего не могу добавить.

Она молчала, поднявшись со стула при этих его слонах. Старая мечта коснулась ее своим счастливым крылом...

XI

Из девяти тысяч семисот тридцати человек (их было именно столько, не считая грудных детей) немцы отсчиты­вали каждый день пятьсот и гнали за город, к молодому леску, где заставляли рыть траншеи. Среди жителей гетто распространялись упорные слухи, будто немцы возводят вокруг города укрепления. Траншеи копали дней семь. Живя за колючей проволокой гетто, люди, особенно моло­дежь, задыхались в неволе, и потому рытье траншей было для них некоторым развлечением.

И этим утром толпа молодежи сгрудилась у ворот, ожидая, когда придут конвоиры. Однако никто не прихо­дил. Отважились даже спросить у солдата, который проха­живался с автоматом на груди, почему не берут на работу, но тот промолчал. День прошел без перемен. Он, этот день, был чем-то похож на самого солдата — молчалив, ходит, как заводной,— пять шагов в одну сторону, пять в другую. Из последних запасов готовили детям еду — полкружки жиденькой затирухи, к которой, пока она го­товилась, жадно тянулись тонкие бледные детские руки. Латали без надобности старую одежду — больше для того, чтобы чем-нибудь заняться. Некоторые молодые брались прибирать тесные проходы между зданиями бывших про­дуктовых складов, в которых теперь поселили евреев. Ку­чи мусора перебрасывали с одного места на другое: лишь бы не сидеть без дела. Руки были заняты, но мысли уносились далеко. Беспокойные мысли, в которых яркими цветами горела надежда, роились и роились в головах этих тысяч. Пока человек живет, он всегда заботливо рас­тит цветок надежды и охотно живет в том саду, где этот цветок растет. Скупо перебрасывались словами, какие при­ходили в голову, некоторые старики молились. Солдат хо­дил перед воротами, которые отделили их от города и за которые нельзя было ступить и шага — это означало бы смерть. Весеннее солнце лишь на несколько минут загля­нуло в тесные проходы между строениями, а потом оста­вило эти сырые закоулки и пошло себе дальше — на запад. Конвоиры не пришли, не пришел и «пан зондерфюрер», обязанностью которого было собирать деньги и приво­зить харчи.

Наконец в сумерках к воротам подъехали грузовики, полные полицейских. И жители гетто, все, кто не потерял способности думать и рассуждать, поняли: беда. С ними люто обходились немецкие солдаты, но еще страшнее была жестокость полицейских, в которых звериная лютость умножалась на желание выслужиться перед немцами. Их было человек сто, все с оружием. Как выстрелы, прогре­мели их шаги по мостовой. Вслед за полицейскими вошло несколько немцев, мелких чинов, в большинстве своем по­жилых людей. Оповестили — регистрация. Люди цепью двигались вдоль стола, за которым сидел немец и ставил единицу каждый раз, когда проходил новый человек.

А тем временем полицейские позапирали двери в скла­де, где оставался какой-то скарб. Тех, кто прошел «реги­страцию», загоняли в тесный проход между зданиями, вы­тряхивали у них все из карманов, требовали сдать ценные вещи. К числу ценных вещей относились и золотые зуб­ные коронки. Это было неслыханно. Раздались голоса про­теста. Тогда коренастый, с конопатым лицом полицейский достал из кармана специальные щипцы и начал орудовать ими. Человека хватали, скручивали ему руки, силком за­ставляли открыть рот, и полицейский вырывал золотые зубы. Вопли поднялись над гетто, вопли вырвались за ко­лючую проволоку и заполнили собою вечерний город. Ули­цы опустели, жители попрятались по своим углам, лишь бы не слышать этих страшных, нечеловеческих воплей.