Трудная година

А в офицерском ресторане гремел оркестр, в солдатских домах раздавались песни и хохот. В квартире Веры Корзун небольшое, но пестрое общество садилось за ужин. Главной фигурой этого общества был Терешко, он был «корректным» и «интересным», но делал так, чтобы пер­вую скрипку играла хозяйка. Однако у Веры было много хлопот, она то и дело отвлекалась, и постепенно всеобщее внимание привлек Сымон, ставший «кумиром» женщин. Женщин здесь было больше, чем мужчин. Пришла извест­ная балерина, мечтавшая о «настоящем театре», который ей обещал Терешко, а пока что танцевавшая до полуночи в офицерском ресторане. Рядом с нею на диване, подобрав под себя ноги, сидела маленькая женщина в розовом креп­дешине, с крикливым накрашенным ртом, и этот рот — красный, большой, подвижный — был главной достопри­мечательностью ее лица. Женщина эта была «личным пе­реводчиком» оберста Гельмута, официального «хозяина го­рода». Рыжие спирали кудряшек, поднятых вверх — будто на них действовал электрический ток,— украшали третью особу этой компании — служащую биржи труда. Осталь­ные были мелкими артистками странствующей труппы и официантками ресторана.

Среди мужчин, кроме Терешко, на первом месте по служебному положению стоял щестидесятилетний «князь», вывезенный немцами из Германии, который организовал в городе библиотеку, собирая для нее книги изо всех домов, и тоже мечтал о «настоящем театре», готовясь стать его директором. С женщинами он разговаривал с постным вы­ражением на лице, а Сымона и молодых артистов, которые липли к нему, как голодные собаки, звал «цыпочками», и при этом слюна закипала в уголках его старческого, об­вислого рта.

Это и была без малого вся «культурная интеллигенция» Крушинска, которую собрал и объединил вокруг себя Те­решко, если не считать нескольких учителей,— их в «са­лон» пока что не допускали!

Шел двенадцатый час. Ужинать собирались в столовой, которая теперь вся была задрапирована коврами. Сымону надоели воздыхания дам и слюнтяйские комплименты «князя», он ускользнул от них и стал зажигать свечи в канделябрах. Как раз в это время под окном загудел авто­мобиль. Нина открыла дверь, и в комнату, в сопровожде­нии четырех солдат, вошел обер-лейтенант Рихтер, высо­кий и сухой, лет тридцати на вид, похожий на своего «пат­рона», как сын на отца. Он поздоровался со всеми и, обра­щаясь к Терешко, по-русски сказал:

— Господин оберст Гельмут просит извинения. Госу­дарственные дела не позволяют ему отдохнуть в почтенной компании. Господин оберст Гельмут надеется в следу­ющую субботу посетить этот приятный дом. Извините! — Он повернулся к Вере, которая вошла в столовую, стукнул каблуками и склонился над ее рукой.

— Душка! Сколько корректности и выдержки! — про­стонала балерина.

— Как жаль, что полковник занят! — выдохнул крас­ный рот «личного переводчика».

Сымон, зажигая последнюю свечку, сказал Нине, ко­торая наводила порядок на столе, но сказал так, чтобы слышали все:

— А по мне, так и хорошо, что их не будет, дьявол их режь. При них чувствуешь себя так, будто твое сердце под конвоем.

Все сели за стол. Чинность сохранялась лишь в первые минуты. Потом немецкий шнапс спутал карты «салонности», и началось то, что именуется «приятным вечером». Голодные актеры «князя» налегли на еду, балерина нача­ла снимать с себя «предметы туалета», и стоило Сымону глянуть на нее, как она послушно пошла за ним в сосед­нюю комнату. В общем шуме и гаме никто этого не заме­тил. Пили и пели, хохотали, заводили разговоры на такие темы, в которых вовсе не было тем. Про хозяйку гости сказали: «Милая, но простоватая. И что в ней нашел Те­решко? Говорят — художница?» Вера ходила среди всего этого народа, как челн средь волн. Трезвая, она ко всему прислушивалась, замечала любую мелочь. Случайно очу­тившись возле двери, за которой скрылись Сымон и бале­рина, она услыхала их разговор.

— Там, на севере, я за вас не дал бы и миски балан­ды,— грубо говорил парень.— Перед немцами раздевае­тесь, а передо мной не хотите!

— Но там я в трико,— стонала балерина.

— В трико и черт — мадонна! — И вдруг, после паузы, захохотал.— Ну, я же знал, что вы — дохлая кошка!

Он вышел, толкнув Веру. Стал рядом с нею и, кивнув на дверь, тихо сказал:

— Я такими брезгую! Вот кого бы я с удовольствием вешал!

— Разве можно вешать с удовольствием?

— Таких — можно...