Трудная година

Каждый вечер итальянец-офицер, Верин сосед, обла­чившись в широкий шелковый халат, залезал с ногами на диван, стоявший перед столиком инкрустированного крас­ного дерева. Энрико приносил и клал на стол по приказу своего шефа папки с фотографическими снимками и за­жженный кальян, вывезенный итальянцем когда-то из Африки. Из Африки были вывезены и черные крупинки, в которых концентрировалась великая сила — мысль де­лать материальной, желание — осуществленным. В за­жженный кальян Энрико опускал эти черные крупинки, офицер тянул через тонкий чубук горьковатый дымок, и этот дымок начинал действовать на его мозг сильнее опиума или гашиша. После этого офицер тонкими, совсем не мужскими пальцами развязывал папки с фотографиями и рассматривал их, кладя рядом. Гримаса удовольствия, появлявшаяся на его лице, уже не сходила до утра. На снимках были виселицы с женскими телами, отрубленные головы, обезображенные трупы... Абиссиния, Сомали, Ал­бания, Польша, Украина и Белоруссия — вот те «геогра­фические понятия», где собиралась эта жуткая коллекция. Гримаса удовольствия превращала лицо итальянца в маску буддийского божка. Он рассматривал снимки, и все эти трупы оживали, наполняя собою комнату, и он, итальян­ский аристократ, был владельцем этого необычного сера­ля... Пальцы, наконец, слабели, снимок падал из рук, и офицер замирал — до утра. Тогда Энрико, взяв кальян, отправлялся на кухню к другу и сообщал, что «лейте­нант накурился». Это означало — денщики свободны и мо­гут смело оставить шефа в запертой квартире и погулять, заняться своими делами. Первым уходил повар, нагрузив­шись сверточками с едой и лакомствами. Он шел к своей «синьорите»,— такую «коллекцию» этот толстый, немоло­дой уже итальянец ечитал приятной, а патрона осуждал — «больной». Энрико же еще чистил мундир своего офицера, наполняя площадку бесконечным свистом или пением. За мундиром следовали сапоги, Энрико чистил их до того старательно, что в глянцевой поверхности голенищ начинало отражаться его лицо.

За этим занятием застал ого однажды Сымон и с присущей людям его характера быстротой решил, что Энрико может помочь. Помощь нужна была в том, чтобы получить свободный пропуск на территорию военных складов, на железную дорогу, на вокзал, одним словом, в те места, которые в последнее время находились под усиленной охраной. К железнодорожным пакгаузам запрещено было приближаться под страхом смерти всем гражданским, полицейским и даже итальянцам-солдатам. Только немцы и только итальянские офицеры имели право пройти мимо них, и то не задерживаясь. Сымон скоро сошелся с разговорчивым итальянцем; сидя на ступеньках, они распили не одну бутылку шнапса. Окончательно покорили итальянца мастерские рассказы Перегуда о «русских женщинах», и скоро Энрико привел Сымона в комнату, где с лицом буддийского божка спал офицер. Сымон знал теперь про него все и искренне разделял восхищение Энрико тем, какой это «хороший хозяин, хотя и больной, бедняга». Прошло еще какое-то время, и Сымон уже помогал денщику чистить мундир и сапоги, и делал это так ловко, что заслужил похвалу. А еще через неделю Сымон и Энрико, в мундирах офицера-нтальянца, фланировали по вечерним улицам города. Энрико был на вершине счастья, когда солдаты-немцы отдавали им честь при встрече. При такой ситуации нетрудно было оставлять Энрико в «кафе», в том самом «теплом гнезде». Стоило было Перегуду сказать «хозяйке», что Терешко поручает ей этого «офицерика», как Энрико попадал «под кудри» какой-нибудь кельнерши и весело проводил время, пока не возвращался Перегуд.