Трудная година

— Если только не придется переделывать... Господин Рихтер...

Обер-лейтенант дотрагивается пальцами до фуражки.

— О, фрау... Я высказал только свое мнение...

Рихтер и Милкин выходят. Вера некоторое время стоит в задумчивости, потом ступает на белые полотнища, наби­рает кистью зеленой краски и начинает ею закрашивать блестящий белый фон. На пороге Рихтер и Милкин оста­навливаются. Откуда-то снизу, из ресторана, доносится музыка.

— Вас учили, долго учили,— сухо говорит Рихтер.— А что вышло? Вместо того чтобы проследить за этой ста­рухой, ваш агент побежал к Гельмуту и раззвонил, раззвонил... Вы же знаете, что Гельмут и Фихтенбауер...— он сводит руки — палец к пальцу.— В следующий раз — только ко мне!

— И неужели...

Рихтер криво усмехается.

— Неужели, неужели! Гельмут решил опередить Фихтенбауера и арестовал ее... Фихтенбауер решил не отстать и арестовал какого-то старика... Этот ваш агент, второй, утверждает, что женщина часто приходила вместе с «кумом».

Милкин смотрел Рихтеру в глаза. Нижняя губа его отвисла.

— Хорошо, что в городе находится третье лицо, заинтересованное не в состязании шефов, а только в величии Германии. Он поручил мне обоих арестованных. Я из них выбью. Но на будущее учтите.

«Князь» снова оживился — гроза прошла.

— Проинструктирую, проинструктирую... Только, при­знаться, тяжело... мне тяжело с этим Терешко...

— Подождите. Пока что так надо. Придет время, мы и его прижмем...

Рихтер переступил порог.

— Господин обер-лейтенант, сочту за счастье, если ваша особа будет присутствовать на премьере... И если бы...

— Хорошо. Подумаем.

Блестящий, подтянутый, обходительный, обер-лейте­нант проходит вестибюлем театра, минуя двери, ведущие в ресторан. Машина везет его в гестапо. Солдаты при виде его замирают. Рихтер проходит мимо них, как мимо ста­туй. И вот он в своем кабинете. На столе — папка. Рихтер раскрывает ее. Ничего, одни корочки. Длинным пальцем он барабанит по корочкам и садится на край стола. Еще минута — и он нажимает на кнопку звонка.

— Из камеры номер сто девяносто три.

Он по-прежнему сидит на столе и, не глядя на двери, барабанит по папке.

— Имя и фамилия? Чем занимаешься, где живешь, кто твоя семья?

Молчание.

— Где твои сыновья? Как фамилия человека, который жил у тебя на квартире?

Молчание.

Но Рихтер тоже упрям: от того, раскроет или не рас­кроет он подпольную организацию, зависит его карьера. Он станет «шефом», и кто-нибудь уступит, должен будет уступить ему место.

— Сколько человек ты завербовала в свою организа­цию? Кто руководит ею? Кто руководит тобой?

Молчание!

Обер-лейтенант соскакивает со стола и в упор смотрит на женщину. Лицо у нее синее, это «ради знакомства» ее избили надзиратели. Глаза опухли. Но и сквозь узкие щелки видно — они спокойны.

— Кто тебя бил?

Она молчит, и в этом молчании обер-лейтенант усма­тривает оскорбление своей особы.

— Твой «кум» — здесь... Под полом мы нашли радио­приемник. Одного этого достаточно, чтобы расстрелять и «кума», и тебя,— он же твой приятель. Но я обещаю тебе... У меня в Германии тоже есть мать...

— Жаль, что она не задушила тебя, когда родила...

Шея и щеки медленно, но густо окрашиваются в лило­вый тон. Кроме этого — никаких перемен, ни тени волне­ния. Он закуривает сигарету.

— Мы выловим вашу банду, несмотря на твое упрям­ство. Выбирай — или с нами, или смерть. Ты надеешься дождаться сыновей... Это зависит от тебя...

— Сыновья плюнут мне в глаза, если узнают, что я пре­дала своих. Послушайте, господин офицер, не тратьте вре­мени даром, я ничего вам не скажу. Кроме одного: нена­вижу вас люто.

— Скажешь!

Обер-лейтенант Рихтер стоит, покачиваясь на каблу­ках, как только что стоял в театре. Два пожилых немца, засучив рукава, «помогают допросу». Женщина сидит пе­ред низким столом, палачи немцы прибивают ее руки к крышке... Молчит. Один держит голову руками, другой льет женщине в рот какую-то жидкость, мутно-желтую, с противным запахом. Выльет кружки три, ожидает. Ни слова. Ее швыряют на каменный пол, вытаскивают из печки огненные полосы... Обер-лейтенант достает из кар­мана надушенный носовой платок. Надзиратели срывают с головы косынку и начинают вырывать волосы.

Тишина.

— Повторите все снова! — приказывает обер-лейтенант.

Снова гвозди, снова раскаленное железо, снова однооб­разное бульканье жидкости... И — тишина, будто хирург занят сложной операцией, а больной — под сильным нар­козом...

— В камеру!

Обер-лейтенант хлопает дверью. Поднимаясь по крутой лестнице, он обтирает платком лицо. Пот выступил на лбу, на носу, На скулах. «Правильно! — думает он.— Таких надо уничтожать. Но неужели они сильнее нас?..»

Снова звонок. Снова стучат подкованные сапоги солдат. Двери закрыты, и перед обер-лейтенантом — невысокого роста пожилой человек, брови с сединой и из-под них — глаза, не испуганные глаза, а полные ожидания и даже интереса.

— Радиоприемник... признаться, паночку, смастерил его мой сын... Я в этих штуках мало что понимаю.

— Тде твой сын?

— Его напрасно искать. Он месяц как исчез... не знаю, где он.

— Лжешь! Он в банде?