Трудная книга

Развивая высокое человеческое «я», подавить низменное «эго» во всех его видах и обличьях — будь то звериное себялюбие преступника, или подлая корысть спекулянтки, или такая же подлая воля нравственного хамелеона, который за словами об общественном благе скрывает ту же корысть, и то же себялюбие, и безжалостность к людским судьбам.

А мелкое самолюбие… Сколько больших и полезных дел страдает из-за него — из-за стремления отличиться, прежде всего отличиться, не думая, какою ценою это достигается, из-за мелких склок и сплетен, из-за того, кто первый и кто главный, кто кому подчиняется и кто кого должен слушать, как будто истина зависит от номенклатуры. И после этого можно уже не говорить о грехе властолюбия и честолюбия, тоже приходящихся сродни тому же «эго».

Подавить все это и найти новые источники радости.

«Я не могу замыкаться в своих переживаниях, — пишет мне из Перми комсомолка Безгодовая. — Хочу почувствовать чужие судьбы, хочу радоваться чужим счастьем, ведь своего-то мало!»

Думать о друге, думать о ближнем и дальнем и видеть радость в чужой радости и сделать ее своей. Это — особая радость. Высшая.

И это — гарантия твоей собственной радости и твоего счастья. Как можно требовать любви, если не любишь сам? «Кто сам молчит, тому и эхо не ответит».

Чем лучше будешь ты, тем лучше и выше будет общество. Искоренять зло и вносить в жизнь добро, больше помогать, чем требовать, больше давать, чем брать, чувствовать радость работы, зажигающей душу, видеть в жизни жизнь, творчество и растить в себе человека, способного мечтать и творить, — вот это, пожалуй, и есть подлинное искусство жизни.

„Чему равняется человек“

Однажды в вагоне метро мне пришлось наблюдать такую сцену. Ехала группа молодых мужчин, видимо рабочих. Они оживленно разговаривали о каких-то своих делах. Особенно горячился один, с серыми, тревожными глазами.

— А если он работать умеет, а не хочет, — чему он равняется?

Поезд остановился, мне нужно было выходить. Люди эти тоже вышли со мною, сгрудились около мраморной колонны, и тот, главный спорщик, снова повторил свой вопрос:

— Нет, вы скажите, чему он равняется?

Меня заинтересовал и разговор, и этот беспокойный человек, но задерживаться было уже неудобно. Я пошел своей дорогой, так и не поняв сущности дела, и подумал: а ведь это, пожалуй, самый основной вопрос и нравственности, и воспитания, и жизни: чему равняется человек? Что он стоит? В чем смысл и ценность человеческой жизни? И одно дело — как относиться к человеку, другое — как человек относится сам к себе.

Как горько слушать голоса людей с неудавшейся, разбитой жизнью, людей, которые ничего не дали своему времени, и время не заметило их: осталась пыль и взаимные обиды. Особенно много таких писем идет, конечно, от заключенных: «А ведь я тоже человек!», «Я тоже хочу жить, есть, пить и дышать воздухом. А что я видел в жизни, что взял от нее?» Одним словом, «цыпленки тоже хочут жить», как пелось в одной старой песне. Но посмотрите, насколько ограниченно содержание этой формулы. Ведь дело-то не в том, что ты вообще живешь, но и в том, как ты живешь! И никто не задумался над простым вопросом: что я дал жизни? Правда, я уже слышу их возражения: «А вы посидите тут, поносите парашу, побудьте в нашей шкуре». Да вот оно и само возражение: «А не думаете ли вы, что нет у вас права на подобные поучения людям — заключенным? Ведь вы на свободе и никогда не несли и не испытывали на себе позора и зла заключения». Но припомним находящегося в той же шкуре заключенного Григория Александрова. Он писал мне о гордости человека: «Гордость необходима, без нее нельзя жить. Гордиться нужно тем, что смог, нашел в себе силы переступить через себя, а некоторые заменяют эту гордость жалостью к себе».

Поистине гордые и достойные человека слова.

А вот другой, тоже заключенный: «В мире слишком много неправды и несправедливости, так зачем же еще больше углублять эти пороки человечества? Все это породили сами люди, и мы должны уничтожить все плохое, что осталось нам в наследство от предков».

Но о себе он почти ничего не говорил в этом первом письме, и я ему об этом написал: «Почему же вы, предъявляя претензии, обвиняя всех и вся, молчите о себе, о своих проступках или преступлениях?»

«Отвечу, — пишет он мне. — Сейчас мне тяжело. Обидно и горько и за себя, и за людей и их поступки. Да, я осужден. Осужден людьми и своей совестью. А суд чести выше всего. Но об этом нужно молчать, не каяться всенародно и не искать оправдания и поддержки у кого-то, а молчать. Осужденный своею совестью должен молчать. Я, по крайней мере, считаю так!»

И такое молчание, исполненное той же человеческой гордости и достоинства, пожалуй, действительно ценнее многих слезных покаяний.

А вот еще один, и тоже из «современных».