Трудная книга

Бесконечное множество вопросов возникает, одним словом, в связи с огромным делом воспитания. И не с того ли нужно начинать, чтобы, прежде всего, не уходить от этих проблем, не уходить от трудностей, не закрывать глаза на сложности жизни, на извилистые, даже путаные, но реальные пути развития ребенка, формирования его личности и характера и, наоборот, всемерно вникать и вдумываться в них, даже если внешне все в порядке и никаких трагедий не происходит.

Посмотрим, в этой связи, еще на один пример того, как сложно и напряженно складываются отношения подрастающего человека с окружающим его миром, и с малым и с большим, с отцом, с матерью, товарищами, с традициями и предрассудками и зовами нашей большой и кипучей народной жизни.

«Дом моих родителей бобылем стоял в лесу, отгороженный от деревни километровой стеной елового леса. Там я и провел свое детство до девятилетнего возраста.

Я был единственным сыном, первым и последним ребенком, родившимся от второго брака отца, когда ему исполнился уже 41 год. Меня любили, не чаяли во мне души, но баловали в меру и поэтому не испортили окончательно.

Отца я любил, уважал и побаивался. Но друзьями мы никогда не были: что-то лежало между нами такое, не имеющее названия, что мешало взаимной искренности и полному доверию, хотя внешне это никак не проявлялось. Большой, сильный и неглупый, он пользовался уважением всех, кто его знал близко или был просто случайным знакомым. Работал он в совхозе старшим механиком и считался лучшим специалистом, известным далеко за пределами района. В прошлом шофер, он был любителем и энтузиастом машин, хотя никакого технического образования не имел и до всего доходил самоучкой. Он мог по слуху, внешнему виду, по каким-то одному ему известным приметам определить болезнь любого механизма, будь то ручные часы, револьвер или швейная машина. Он всегда что-нибудь делал, и вне работы я его не видел.

Мать была прямой противоположностью отца и моложе его на пятнадцать лет. Ограниченная, с мещанскими понятиями о жизни, она была источником всех моих бед и огорчений, и не только детских. Вышедшая из крепкой крестьянской семьи, она до последних дней оставалась домашней хозяйкой, хотя далеко не образцовой.

Любила она меня ужасно, какой-то непонятной мне в то время дикой, животной любовью, от которой я не находил себе места и которой очень стыдился, избегая бурных ее проявлений. Она считала, что, не отвечая ей тем же, я проявлял черную неблагодарность: на меня сыпались упреки, обвинения и нередко побои чем придется. Била она меня до икоты, до судорог и истерики, а затем плакала и ласкала до изнеможения. Это навсегда отдалило ее от меня, и, если бы не отец, я, наверное, был бы постоянным обитателем детских домов и приютов.

Отец, наоборот, никогда не выказывал своей любви; был суров, справедлив и немногословен; но детским чутьем я подсознательно угадывал в этом большом и сильном человеке такую же сильную и большую любовь. Поэтому, даже внутренне с чем-нибудь не соглашаясь, я подавлял свое нежелание и поступал так, как хотел отец. Я был причиной семейных скандалов и ссор, иногда бурных, диких, с битьем посуды. Преклонный возраст и я удерживали отца от разрыва. Все это рано изломало мою психику, породило замкнутость и сделало чрезмерно чувствительным ко всякого рода несправедливости; я рос нервным, мечтательным ребенком и был очень одинок.

Избегая матери, я был предоставлен самому себе, так как никаких руководителей своим мыслям и поступкам не имел: отец сутками был на работе, а товарищей у меня не было. Кругом лес, и в лесу дом. Никто ко мне не ходил, хотя деревня Сосенки, где я значился рожденным, была недалеко. Мне запрещали туда ходить, но я ходил и всегда возвращался в синяках и царапинах: для мальчишек я был чужой, и каждое посещение деревни сопровождалось отчаянными драками с численно превосходящим противником.

Одиночество усиливало мою дикость, застенчивость, и, по-видимому, из-за него я рано пристрастился к чтению.

В школу я пошел семи лет. Писать, читать и считать я уже умел и поэтому интересного в этом хождении ничего не видел. Мой первый учитель, Николай Федорович, был груб, частенько приходил на уроки пьяным и даже дрался.

Мальчишки меня не любили не за мои недостатки, а скорее за то, что я жил другой, неизвестной им жизнью. Для деревни того времени я был сыном богатых родителей; приличная одежда и обувь, завтрак, который я приносил в школу, легкость, с которой я учился, усиливали неприязнь сверстников. Но меня неудержимо влекло к ним, и за каждый дружеский жест я, не задумываясь, отдавал все свои детские сокровища. Для того чтобы походить на всех, я по дороге в школу прятал под елью свои новые ботинки вместе с пустой бутылкой из-под отданного собаке Тузику молока, а возвращаясь, надевал, удивляя мать грязными ногами. И тем не менее драться приходилось каждый день, за что в школе получал наставления от учителя, а дома — нотации от матери и немногословные внушения от отца.