Трудная позиция

— Ну вот. Обдумывал я данную историю с надлежащей серьезностью. И такую рецептуру вынес: чтобы не терпеть вам больше мороки, а мне слов на извинения не тратить, из училища моего Кольку уволить нужно незамедлительно. Пускай свою казенную норму отслужит и снова на Волгу вертается. А я уж там родительскую линию довершу с полной ответственностью. Может, до пароходного дела пристрою, а может, к себе возьму.

— А ты меня спросил, хочу я к тебе иди нет? — тихо, но решительно сказал Красиков-младший.

— Ну, в футболисты подавайся али в боксеры, там таких принимают.

— Нет, Прохор Андреевич, не подходит, простите, ваша рецептура, — сказал Крупенин, удивленный неожиданным оборотом разговора. — Жестоко рассуждаете вы о своем сыне. Вникнуть в существо дела не желаете.

— Так я об том хлопочу, чтобы государство не обременять зряшно и вас от лишних забот избавить, — старательно объяснил Прохор Андреевич. — Ну чего ради вы свою чистую биографию об него марать станете? Не сгодился в командиры, пусть, как я, лодки да баркасы идет строить. И обиды тут не должно быть. А у вас на то распоряжение имеется, чтобы не держать кого не следует. Я знаю.

— Верно, приказ есть, — сказал Крупенин. — Только неправильно вам его объяснили, Прохор Андреевич. И о моей биографии зря печетесь. Верю я в вашего сына, верю.

— Зачем же тогда писали мне?

— Да ведь думали, как лучше сделать, вот и написали.

— А про то, что в расход меня введете, не думали?

Он расстегнул ворот широкой клетчатой рубахи, налил себе водки, быстро выпил и, не закусывая, отошел к окну. Крупенин и Красиков-младший тоже встали. В комнате воцарилось молчание. Слышались чьи-то шаги в коридоре, да с улицы доносился то нарастающий, то затихающий гул автомобилей.

Первым нарушил тишину Прохор Андреевич. Он вновь подсел к столу и, как ни в чем не бывало, достал из чемодана второго леща, аппетитно ударил по нему ладонью, разрезал.

— Чего же вы разошлись? Давайте угощайтесь.

— Благодарю, — сказал Крупенин. — Уже сыт.

— Так договорить же надо?

— Ну, это можно без закуски.

— А вы не серчайте. Сами понимаете: возраст, нервы. Эх, молодо-зелено! И никак-то с вами не совладаешь. Ну, давайте за мир по единой поднимем, и шабаш. — Прохор Андреевич потянул Крупенина к столу, посадил. Потом так же услужливо посадил сына. Придвинул к ним стаканы.

— Нет, увольте, — сказал Крупенин. — Нельзя больше. Служба, дисциплина, сами понимаете.

— Понимаю, все понимаю, — сочувственно покачал головой Прохор Андреевич. — Незавидное у вас положение.

— Почему незавидное? Живем, как все, служим, стараемся.

— Да я не об этом. За старательность вон орденок вам прицепили. Вижу. Я про личную выгоду толкую. Ну что, скажем, имеете вы в собственном распоряжении? Шинель, сапоги, шапку? Ни кола, ни двора, стал быть. Я так понимаю. А теперича про себя доложу. Я кто? Простой баркасник-дикарь. А у меня какой ни есть домишко в пять комнат, дача каменная с террасой, антоновки да пепена шафранного шестьдесят корней содержу. И на машину очередишка подходит. Вот и прикидывайте.

— А что это значит — «дикарь»? — спросил Крупенин.

Прохор Андреевич зажал проступившую на губах улыбку, не спеша объяснил:

— Бригаду нашу этак величают — «дикая». Самовольная, стал быть. Сами подряжаемся, сами цены определяем. Чудно. А рыбаки пока что без нас не обходятся.

— Интересно, — задумчиво протянул Крупенин, как бы заново приглядываясь к своему собеседнику. — А почему же промышленность баркасы для рыбаков не делает?

— Как — не делает? Делает. Да куда они? На глубь только. А чуть где мель, ни с места — задир получается. А наши — везде ходоки, потому как форма другая. И днище не глубоко сидит. Полнейшая монополия, стал быть. Смекаете?

— Ну как же? Промахи промышленности используете?

— Так ведь не мы — другие используют. Мастеровой человек, он на том держится.

И хотя говорил теперь Прохор Андреевич мирно, с задушевной искренностью, Крупенин слушал его с еще большей настороженностью. — Значит, и сына в свою бригаду завербовать хотите? — спросил Крупенин.

— Да ведь какую склонность проявит. В письмах-то он вроде по пароходному делу интерес имел.

— Ничего я не имел, — запротестовал Красиков-младший. — Ты меня сам подговаривал в письмах. И в пароходство устроить сам обещал. Не правда разве?

— Дурак ты! — ожесточился Прохор Андреевич. — Я же знаю, что никакого офицера из тебя не выйдет. Жила у тебя тонкая. И в голове гайки надо покрепче иметь. Смекаешь?

Курсант побледнел от обиды, но промолчал, на ссору не полез. Лишь через некоторое время, когда Прохор Андреевич, поостыв несколько, перешел к уговорам, он решительно сказал:

— Знаешь что, бать, не уйду я из училища. Хоть что делай, не уйду.

И то ли неприступность сына поразила Прохора Андреевича, то ли расчеты какие принял он во внимание, но возражать больше не стал. Долго ходил по комнате, о чем-то раздумывал, хмуря свои кустистые брови, потом сказал, уже глядя не на сына, а на Крупенина:

— Ну что же, поглядим, стал быть, как оно сварится.

* * *