Трудное время для попугаев

Тогда, после этого случая, вечером она никак не могла уснуть, хотя выпила валокордина капель сорок, сделала теплую ножную ванну. Все было как-то гадко и тоскливо. Раздражал бубнящий в другой комнате голос Антона: сын повадился звонить какой-то девчонке, грозясь жениться на ней чуть ли не в этом году. Раздражали шторы с крупными лиловыми цветами. Даже запах табака, который она тайно любила, раздражал неимоверно.

– На, – протянул ей тогда муж какую-то замусоленную книжку, взятую, должно быть, в заводской библиотеке, – отвлекись…

Она даже не посмотрела, что это была за книжка. Она тогда заплакала. Никто, кроме Вадима, ее мужа, так и не узнал, как горько плакала она в тот вечер, и жизнь казалась ей бесполезной и бестолковой.

– Какие-то они, – жаловалась Лидия Григорьевна, постепенно успокаиваясь, – преждевременно взрослые, что ли! Я иногда их боюсь, Вадик.

– Как говорит артист Баталов, – отвечал ей Вадик, большой любитель афоризмов, – по законам старого цирка, нельзя бояться тех, с кем работаешь!

5

Идея купить матери эти сапоги возникла у Нади неожиданно. Еще в январе, до переезда с Панорамной, она с подругой Люськой зашла к Люськиной бабушке. Время от времени они, гуляя, заходили к ней, особенно в плохую погоду, когда домой идти не хотелось, а на улице изводили осадки. Люська вела себя там довольно бесцеремонно: без спросу открывала банки с протертой земляникой, зачерпывая ее ложкой, колола на подоконнике грецкие орехи. На все замечания полуогрызалась, а потом неожиданно хватала бабушку в охапку, целовала куда-то в роговой гребень на затылке, отпускала и продолжала хамить дальше. «Я ее и люблю, и где-то ненавижу. Она у меня чуть мать с отцом не развела. Придет, сядет и начнет: и борщ мамка не так варит, и брюки отцу не гладит, и ребенка не так подстригли, и как заведет! Уйдет, а мама потом плачет и с отцом два дня ругается. Ну, я ей в конце концов и сказала: или ты прекращай маму терзать, или вообще не приходи к нам! Подействовало… Не знаю, может, она без меня чего себе позволяет. Но при мне – ни-ни, точно тебе говорю!»

Люська была сильной натурой. В пятом классе, до расформирования, они сидели за одной партой, и с ней Наде было как-то надежно. Люська была прекрасной, и Люська была ужасной: доброй и скупой, злой и нежной, ревнивой и равнодушной… Она была всякой, причем совершенно невозможно было предсказать, какой она будет через час и даже через десять минут. Дружить с ней было невероятно тяжело. Несколько раз Надя с ней намертво ссорилась. Но проходило два-три дня, и Люська буквально поселялась на лестнице возле их квартиры. Она сидела на ступеньках, положив подбородок на колени, сомкнув в замок пальцы, и ждала. Она не вскакивала, когда открывалась квартирная дверь, даже не оглядывалась на того, кто выходил. Она просто ждала, когда Надя придет и сядет рядом…

В этот раз Надя шла в гости, а сама чуть не ревела. Дело в том, что перед этим забежали к Ромке, Люськиному однокласснику, он болел пневмонией уже почти два месяца, стал как скелет и в качестве осложнения потерял чувство юмора. Они занесли ему пончиков, хотели сматываться, и в этот момент вошла Лизка – взрослая Ромкина сестра. Лизка вошла как-то скорбно, и можно было, в соответствии с моментом, определить, что данное состояние Лизкиной души вызвано естественной тревогой за здоровье брата. Но как выяснилось тут же, скорбь имела более примитивную основу: на Лизку не налезали шикарные, привезенные бог знает из-за каких «бугров», на потрясающем каблуке розово-перламутровые осенние сапоги.

– Ну-ка, ну-ка! – выхватила сапоги, вернее, оторвала от Лизкиной груди Люся. – Да-а! И сколько такие?

– Чего сколько? Тебе тоже не полезут, это на наш тридцать шестой…

– Дай померить, Лиз, – попросила Надя. Тридцать шестой размер был у ее матери.

– Да они узкие! Вы их все равно не напялите! – Лизка вырвала из Надиных рук сапоги, бросила в коробку и запихнула в шкаф.

– Маме подошли бы, – сказала Люське уже за дверью Надя, – у нее нога маленькая, даже тридцать пятый налезает.

– Ну чего, скажи ей. Если бабки есть, пусть берет.

– Да что ты, Люсь! У нее, что касается обуви, просто бзик какой-то: больше тридцатки не тратит. Откопала какую-то палатку на Тишинском рынке. Купила там летом две пары: одну за пятнадцать рублей, а другую за двадцать восемь, что ли. Я их чуть в окно не выбросила! Только ты никому об этом, ладно?

Хотя опасения в данном случае были излишни – и так ясно, что никому…

Люськина бабушка была не в духе. Она сидела у окна и обметывала петли на своем драповом пальто. Пальто стойко пережило драповое безвременье, и теперь, почти не потеряв экстерьера, собиралось служить и дальше верой и правдой своей хозяйке. Поясница у бабушки была замотана шарфом, из-за которого выпрастывался шнур электрической грелки.

– Чего, баб, аккумуляторы подсели? Только не нуди сегодня, ладно? А то я злая, как ведьма! – предупредила с ходу Люська и стала пить чайный гриб прямо из трех литровой банки, сквозь марлю.