Трудности перевода. Воспоминания

Следующий случай переводить Косыгину мне представился через пять лет — и то с третьей попытки. Премьер-министр направился в Аддис-Абебу отмечать пятилетие эфиопской революции. Но там обошлось без моих услуг на его уровне. Затем возникла неожиданная остановка на пути домой в столице Южного Йемена — Адене. Я стоял рядом с как всегда задумчивым Косыгиным, чтобы сбежать вслед за ним по трапу, но увидел среди встречавших переводчика с арабского. На пути из аэропорта обратил внимание на стоявших вдоль дороги молодых ребят в белых рубашках. Сначала подумал, что делегацию приветствуют пионеры, вполне в соответствии с советской традицией. Затем в их руках заметил автоматы. Страна была очень молодой и явно хорошо вооружённой. После Адена ещё одна незапланированная остановка — в индийском Бомбее. В стране недавно сменилось правительство, и Косыгин должен был побеседовать за ланчем с новым министром иностранных дел. Запомнился не столько сам полуторачасовой разговор, сколько предельно собранный и энергичный советский посол Юлий Михайлович Воронцов, он успел прямо в присутствии индийца и его понимавшего по-русски переводчика доложить Косыгину об обстановке. Нашего премьера больше всего интересовала перспектива возвращения к власти Индиры Ганди, с которой у него сложились особые отношения. Воронцов заверил, что это вполне возможно.

Последний мой перевод Косыгину — в Москве в августе 1979 года. Незадолго до этого Брежнев и Джимми Картер подписали Договор об ограничении стратегических наступательных вооружений (ОСВ-2). Американский сенат готовился к его ратификации (впоследствии она так и не состоялась из-за ввода наших войск в Афганистан), и в Москву приехала делегация сенатского комитета по иностранным делам во главе с Джозефом Байденом. Ему тогда было всего 37, но он являлся одним из руководителей комитета, поскольку провёл в сенате уже шесть лет. Вторым человеком в делегации был 36-летний сенатор Билл Бредли, до начала своей политической карьеры — звезда баскетбола, который любил вспоминать о том, как получил локтем под рёбра, играя против сборной СССР на Олимпиаде в Токио. Таких ярких, а главное молодых, политиков в Советском Союзе тогда не было. Годы спустя, уже будучи Постоянным представителем России при ООН, я общался в Нью-Йорке с сенатором Байденом, тот вспоминал о московской встрече с Косыгиным (и как ни странно — о моём участии в ней). Интересно, что свою прощальную речь уже в качестве вице-президента США в январе 2017 года Джозеф Байден начал с рассказа именно об этой встрече — так глубоко запали высказанные советским премьером мысли.

Примерно на тот же период приходится, возможно, самый курьёзный случай в моей переводческой карьере. Мне предстояло работать на встрече одного из заместителей Председателя Совета Министров СССР, занимавшегося экономикой, с большой группой американских бизнесменов. Однако вопросы стали задавать по международным делам, и наш вице-премьер начал давать пространные ответы, причём явно невпопад. Пришлось вспомнить негласное правило, услышанное в отделе переводов: высказывания трёх главных лиц — Генерального секретаря, Предсовмина и Председателя Президиума Верховного Совета надо переводить дословно, что бы они ни говорили. В остальных случаях ориентироваться по ситуации. Для меня явно настал такой момент. В переводе пришлось довольно существенно корректировать высказывания вице-премьера. Сидевший рядом со мной заведующий Отделом международной информации ЦК КПСС Леонид Митрофанович Замятин, хорошо знавший английский, согласно кивал. Проблема была в том, что на беседе присутствовали и сотрудники американского посольства, понимавшие по-русски. Они при всём этом открыто веселились. Интересно, какую депешу направило после этой встречи в Вашингтон Посольство Соединённых Штатов Америки в СССР.

К числу неприкасаемых в переводе, безусловно, относился и Андрей Андреевич Громыко. Мне на рубеже 1979-1980 годов довелось несколько раз переводить его беседы с американским послом в СССР Томасом Уотсоном.

Громыко производил сильное впечатление. Предельно жёстко реагируя на слова американца, он всё же оставлял некие проблески, которые намекали на готовность к продолжению диалога. (На круглом столе, который много лет спустя я организовал в Нью-Йорке в связи со столетием Громыко, Генри Киссинджер так охарактеризовал переговорную манеру советского министра: в начале переговоров его стремление достичь компромисса «не было немедленно очевидным».)

Громыко хорошо понимал и говорил по-английски, однако официальные беседы предпочитал вести на русском, хотя и отказывался от перевода с английского. Каждый переводчик знает, что одно дело — просто записывать чью-то речь, а другое дело — записывать, готовясь к переводу. На одной из бесед (причём не на первой) Громыко вдруг спросил меня: «А вы успеваете записывать?» Когда я ответил утвердительно, он потребовал: «Переведите последние несколько фраз». К счастью, мой вариант его устроил.