Трудный переход

Опять наступила тишина, на западе изредка постреливали пушки. Бойцы притаились, ждут, что ответит Гордеев на вопрос Трусова. Все же молодые они были, двадцатилетние, Гордей Фомич старше их вдвое. А Трусов был моложе всех, он и ростом-то не вышел — мальчишка и мальчишка. Зато старался держаться молодцевато, подтянуто. Сапоги иной раз надраит так, что смотреться в них можно, как в зеркало. Жил он, несмотря на военные тяготы, легко. И вдруг умерла мать, самый близкий человек на свете. Это известие будто придавило его, еще раз жестоко подтвердив истину о том, что жизнь — штука сложная и может наносить удары не только по твоим соседям, но и по тебе тоже.

— Что же самое главное у меня было? — вслух размышлял Гордей Фомич. — Много у меня главного было, всего и не перечислишь. Пришлось немного повоевать в гражданскую, мальчишкой еще был.

— А все же? — не отступал Трусов.

— Ну вот если что крепче в душу запало, коли в этом смысле, то скажу: когда у меня родился первенец.

— А сколько же их у тебя всего? — спросил Ишакин.

— Чего?

— Не чего, а кого. Пацанов.

— Пятеро.

— Ого!

— А без детишков и жить незачем. Так вот, понесла моя Серафима первого, и такой я был радостный, просто не описать. А друзья подтрунивают, я рано женился, а они в холостяках ходили. Жду не дождусь, когда Серафима дитенка мне подарит. И хочу непременно сына. А дружки подзаводят: мол, девка будет. Я горячий был в молодости, на спор полез. А дружки не отстают — дочь родится, то прыгай с крыши. Дурной, говорю, я, что ли? Это если бы сын родился, я бы не то что с крыши, с луны мог сигануть. Ну, а они свое — коль сын родится, мы тебе ведерный самовар самогону поставим. Тут я затылок почесал — заманчиво. А с какой, спрашиваю, крыши-то прыгать? Со своей, вестимо. Надо, говорю, подумать.

— А чего там думать? — усмехнулся Ишакин.

— Шутка дело — с крыши сигануть? Тут можно и костей не собрать. Ну, обошел я вокруг своей избы, приметил одно местечко и решил спорить. Ведерный самовар самогону — это тебе не баран чихнул, хватит крестины справить.

— Какое же это вы местечко приметили? — спросил Трусов.

— Там у меня грядка была, а дело было осенью. Ну, я ее на всякий случай вскопал — чтоб мягче было.

— Да, тебя, дядя, — опять подал голос Ишакин, — вокруг пальца не обведешь, ты, оказывается, тот…

— А я завсегда так: прежде чем отрезать, семь раз примерю.

— А говоришь, горячий был.

— Ну, так что? Горячиться горячусь, а дело разумею.

— И кто же родился?

— Дочь!

— Пришлось прыгать?

— А как же! Сигал. Уговор дороже денег. Сын же народился в другой раз. От дочери теперь у меня внуки есть. А старший сын на войну добровольцем пошел и пропал без вести.

Разговор смолк. Кое-кто посапывал. Дольше других не мог угомониться Трусов. Он пристал теперь к Васеневу — что самое главное в жизни было у него… Лейтенант весь вечер не подавал голоса, устал, на Трусова сначала сердито зашипел, но тот допек его. Лейтенант вполголоса ответил:

— Когда я окончил военное училище и получил звание лейтенанта. Доволен?

— Спасибо, товарищ лейтенант.

Андреев вспомнил. Еще в Брянских лесах Васенев однажды разоткровенничался и рассказал, какой торжественный был тот день, когда им присвоили офицерское звание. Выл оркестр, были речи и выпускной вечер, несмотря на военное время.

— Я свою дорогу выбрал раз и навсегда, — признался тогда Васенев. — Буду военным.

А что самое памятное было в жизни Григория Андреева? Исключая военные годы.

Наверное, поездка в Крым. Путевки выделило педучилище в награду за отличную учебу. Это была сказочная поездка. Вырос Григорий на Урале, в Кыштыме, и нигде больше не бывал. Он хорошо знал свои лесистые синие горы, тайгу, озера, суровую зиму и короткое бледное лето. Он знал, что есть на свете другие, благословенные края, читал про них и видел в кино, однако представление о них было отдаленным, чисто книжным.

И вдруг летний Крым! Голубое высокое небо. Пальмы, шершавые стволы которых можно потрогать руками. Виноградные лозы на верандах домов, еще не созревшие зеленые гроздья ягод, можно даже сорвать и попробовать на вкус, кислую, жестковатую, но главное — с корня! Море можно было не только рассматривать и любоваться его простором, но, пожалуйста, — купайся в нем и пробуй солоноватую воду на вкус! И не во сне, а наяву. Сказка! И все, что в ней делалось, на всю жизнь врезалось в память. Любая мелочь, любая деталь: и невзначай подслушанная песня на веранде, закрытой от посторонних глаз зарослями виноградника, отдаленно похожего на хмель; и колдовской восход солнца над морем, подсмотренный с турбазы на яйле; и белесая, будто воздушная, стена Ай-Петри, похожая на загадочный замок; и отполированная морем серая галька, напоминающая голубиное яйцо; и приветливые загорелые люди, встретившиеся на дорогах этой благословенной земли. Сейчас и там огненным шквалом прокатилась война — сначала на восток, а теперь вот возвращалась на запад.

Роту Курнышев поднял на рассвете. Поднимались с трудом, разбирали миноискатели и щупы и торопились на дорогу.