Труды и дни мистера Норриса

На Боксинг-дэй,[49] в наше первое утро, я проснулся от жестяного перезвона колокольчиков внизу, на заснеженной улице, и от странного щелкающего звука, тоже металлического, но исходившего из ванной. Сквозь полуоткрытую дверь было видно, как Куно, одетый в спортивные трусики, делает упражнения с ручным эспандером. Истязал он себя жутко: при каждом очередном — отчаянном — усилии на шее у него вздувались жилы, а ноздри то ходили ходуном, то застывали, подрагивая, выгнутые дугой. Того, что за ним наблюдают, он явно не чувствовал. В глазах, непривычно близоруких в отсутствие монокля, застыло самозабвенное, как у одержимого духами, выражение — казалось, он исполняет некий чрезвычайно значимый лично для него религиозный ритуал. Заговорить с ним прямо здесь и сейчас было бы немыслимо: как с человеком, с головой ушедшим в медитацию. Я перевернулся на другой бок и сделал вид, что сплю. Через несколько секунд я услышал, как дверь в ванную за моей спиной тихонько затворилась.

Наш номер находился на втором этаже отеля и выходил окнами на деревенские домики, разбросанные тут и там по-над замерзшим озером; сразу за деревней высились заснеженные, приспособленные под горнолыжный спуск горные склоны, массивные и гладкие, напоминающие контуры огромного, заваленного одеялами тела: вверх по склону тянулась паутинка фуникулера и упиралась в стартовую площадку санной трассы. Не самый адекватный, как мне показалось, фон для транснациональных деловых переговоров. Впрочем, как совершенно справедливо заметил Артур, я ровным счетом ничего не смыслил в нравах высших финансовых эшелонов. Я медленно оделся, размышляя о том, чем сейчас может быть занят мой невидимый работодатель. Приехал он уже или нет? Метрдотель сказал, что гостиница переполнена. Если судить по тому единственному — мельком — взгляду, который нам вчера удалось бросить на собравшихся в большой обеденной зале к ужину постояльцев, их тут должно было быть несколько сотен.

Куно присоединился ко мне за завтраком. Его костюм был скрупулезнейшим образом выдержан в неформальной манере: серые фланелевые брюки, блейзер и вязаный галстук цветов его родного оксфордского колледжа.

— Надеюсь, вам удалось как следует выспаться?

— Благодарю вас, вполне. А вам?

— Нет, не очень вполне, — он улыбнулся, сконфузился и даже слегка покраснел. — Не важно. В ночное время у меня было кое-что почитать, вы понимаете?

Стыдливо зардевшись, он показал мне обложку книги, которую принес с собой. Называлась она «Билли, потерпевший кораблекрушение».

— Хорошо написана? — спросил я.

— Я нахожу, что одна глава очень милая…

Впрочем, прежде чем я успел выслушать пересказ содержания очень милой главы, появился официант и прикатил на маленьком столике с колесиками наш завтрак. Мы тут же вернулись к нашей исходной манере: застенчивые новобрачные.

— Могу я предложить вам немного сливок?

— Самую малость, пожалуйста.

— Так будет в самый раз?

— Благодарю вас, очень мило с вашей стороны.

Голоса наши звучали до того нелепо, что я готов был рассмеяться. Мы были похожи на парочку второстепенных персонажей, которых выводят в первом акте на сцену, чтобы завязать разговор и тем самым подготовить появление главного действующего лица.

К тому времени как мы закончили завтрак, огромные белоснежные склоны уже кишмя кишели крохотными фигурками: одни, закладывая лихие пируэты, с проворством стрекозы скользили вниз, другие запинались и катились кувырком, как покалеченные муравьи. На замерзшую поверхность озера высыпали десятки конькобежцев. В центре огороженного канатами квадрата нечеловечески проворная фигурка в черном трико выделывала чудеса акробатики на радость собравшейся вокруг публике. Наиболее активные из постояльцев, обрядившись в рюкзаки, альпинистские башмаки и вязаные шлемы — этакие солдаты из казарм класса люкс, — отправлялись в долгие и опасные восхождения на главные здешние вершины. И то здесь, то там, среди великой этой армии, виднелись раненые, которые, кто опираясь на палку, кто с рукой на перевязи, брели по снегу неровной походкой выздоравливающих.

Внимательный, как обычно, Куно вбил себе в голову, что он непременно должен научить меня кататься на горных лыжах. Я бы с удовольствием поизмывался над собой сам, но все мои попытки избавиться — и по возможности ненавязчиво — от его опеки успехом не увенчались. Это была его прямая обязанность; возражения не принимались. Итак, мы провели на склоне для начинающих два унизительных и потных часа; я оскальзывался и спотыкался, Куно подхватывал меня и давал полезные советы. «Нет, извините меня, но это снова не слишком правильно… вы держите себя в слишком скованной манере, вы понимаете?» Терпение его, казалось, не ведало границ. Я тоскливо мечтал о ленче.