Труп из Первой столицы

— То ли герой, очерненный белогвардейской пропагандой, — Николай нарочно процитировал давнишние слова Морского про Саенко. Когда-то, раскопав целый ворох информации о геройстве бравого красного комиссара и о его же бесчинствах, тогда еще рядовой журналист Владимир Морской готовил статью, но не стал ее публиковать по просьбе самого Саенко. С тех пор, насколько Коля понимал, у комиссара к Морскому зародилось особое уважение. Причем, ответить на него взаимностью при всем желании журналист не мог, ибо воспоминания о найденном в архивах деле Степана Саенко порождали в душе Морского, по собственному его признанию, «липкий страх, бесконечную усталость и желание никогда в жизни не сталкиваться с этим человеком». Но вот, пришлось столкнуться. Коле, может, тоже не хотелось дергать за такие опасные ниточки, но никаких других авторитетов, которые могли бы помочь с освобождением, в запасе у них с Морским не было. Тем более, что, шагая в ногу с новыми, куда более мирными, чем в гражданскую, потребностями страны, Саенко нынче, не теряя старых связей, сам занимал вполне спокойную и мирную должность.

— Что говорил? — переспросил Николай, решив, прежде чем перейти в наступление, все же ответить на вопросы Морского. — Да правду. Ну, мол, ребята шли на задержание антисоветчицы, которой дома не оказалось. Зато в их распоряжении оказались вы. По чистой случайности, так как вообще-то шли к бывшему зятю на этаж выше, но зашли и в подвал, дабы пожертвовать малахольной немного еды. Об антисоветских высказываниях хозяйки комнаты вы ничего не знали, потому что до недавнего момента она то ли была немой, то ли прикидывалась. Но для оперативников все это, конечно, не оправдание. Ребят понять легко. Есть план, а тут сорвалось задержание. К тому же им понравилась идея о том, что Тосю кто-то нарочно сбивал с пути… А тут и вы, весь такой в белом, сразу видно, что не из рабочих… Короче, взяли, чтобы разобраться. А разбираться у нас могут долго… Вот это все я Степану Афанасьевичу и рассказал. Он понял. И помог. На то он и человек-легенда. Говорят, у таких, как он, существует какое-то тайное братство, почти всемогущее. Говорят, когда очень надо, они друг другу во всем помогают…

— Так, шутки в сторону, — Морской хмуро свел брови. — Я знаться с этим тайным братством не имею ни желания, ни сил. И уж тем более, не хочу быть обязанным Степану Саенко. Я возвращаюсь под арест.

— Во-первых, вы уже ему обязаны, — здраво рассудил Николай. — Он ведь уже звонил и хлопотал. А во-вторых, вы сами говорили, в подвале ГПУ мерзко так, что аж не сомелье…

— Не комильфо, — автоматически поправил Морской и зашагал обратно вверх по улице Дзержинского, которую, как подсказывала сейчас его нездоровая фантазия, потому и переименовали из Мироносицкой, что место, где находится подобная отвратительная тюрьма, никакого мира городу не несет. Правда, имя Железного Феликса — непоколебимого стража революции, чекиста номер один, справедливого и несокрушимого — улица с тюрьмой, куда могли упрятать по ошибке, тоже явно компрометировала…

— Да стойте же! — явно взволнованный Коля почти бежал рядом с Морским, не понимая, шутит тот или и правда намеревается вернуться в подвал ГПУ. Оба они отличались широкими шагами и быстром темпом ходьбы, поэтому дошли уже до самого здания обкома. До того места, где мощные вентиляторы выбрасывали из обкомовской кухни восхитительные запахи борща и котлет. — Вы забываете, куда идете! Там плохо кормят!

— Я не привередлив…

— Ну не валяйте дурака! — не на шутку рассердился Николай и всерьез стал прикидывать, какой захват нужно применить, чтобы обездвижить приятеля и затянуть в ближайший переулок. — Знаете что! — в последний момент он решил начать запланированную атаку. — Я распутал дело об убийстве Милены. И настаиваю, что мы с вами должны немедленно об этом поговорить. Причем не здесь!

Морской на миг застыл, потом изумленно обернулся и, стараясь сохранять спокойствие, внезапно осипшим голосом произнес:

— Это меняет дело. Куда пойдем? Выбор места за вами, — потом нелепо усмехнулся и неудачно пошутил: — И места, и оружия…

* * *

Незадолго до этого измученная угрызениями совести и хлопотными планами про то, как все исправить, заплаканная Светлана сидела у окна и с несчастным видом расчесывала волосы. Занятие это даже само по себе уже изрядно портило нервы: Светины длиннющие локоны, несмотря на все ухищрения — мой голову хоть туалетным мылом, хоть хозяйственным, ополаскивай хоть отваром лопухов, хоть ледяной водой, — все равно путались и рвались от соприкосновения даже с самым нечастым гребнем. Между прочим, Света не обрезала косы исключительно из-за того, чтобы не подводить близких: и батька, и Коля, да и вообще все почему-то считали длину волос свидетельством природной красоты и «не испорченности».