Царевны

— Холодно на льду, сыночек. Ноженьки, ручки застудишь, — попробовала унять царевича Наталья Кирилловна. — Помоги мне сыночка уговорить, крестная, — обратилась она к Ирине Михайловне, сидевшей рядом с царем.

— Слово родительское для детей закон, — уклончиво и, как всегда, сурово отозвалась старая царевна.

— Петрушеньке я к празднику перстчатые рукавички заготовила, — вмешалась в разговор Софья. — Завтра братцу подарок отдам. Соболем для тепла я те рукавицы подпушить приказала.

Поблагодарила Наталья Кирилловна падчерицу.

— Тепло тебе, сынок, в сестрицыных рукавичках будет, — так она громко сказала, а про себя подумала, что никогда те Софьюшкины рукавички Петрушенькиных пальчиков не увидают.

Как бы вместе с теплом худо какое от подарка в царевичи не пробралось. Материнское сердце-вещун остерегаться падчерицы наказывает.

Но царь, по своей доброте и бесхитростности, того, что за словами, взглядами и улыбками притаилось, — не чует.

Радостен и весел он среди своей семьи любимой в этот последний в своей жизни Сочельник. Кажется ему, что все им любимые любят друг друга, что последняя вражда потонула в безмерной радости вечера звезды Вифлеемской.

19

К Васильеву вечеру праздник из покоев царя, царицы и царевичей к царевнам перешел. Там позатихло, а в девичьих теремах, как и по всем московским теремам, веселье началось.

С утра мамушки своим хоженым все для гаданья наладили. Петуха отборного в чулан заперли: голодная птица девиц не томит, сразу к зерновым кучкам бросается. Олово для литья припасено, чаша серебряная, куда перстеньки в воду опускают, плат белый. Чуть смерклось, в просторных царевниных сенях, в золоченых шандалах зажгли все восковые свечи, золотом для праздника перевитые. Вдоль стен выстроились игрицы-песенницы и хороводницы, все в приволоках — атласных накидках цвета голубого, красного, рудо-желтого и брусничного.

На качели, подвешенные к потолку на веревках, обшитых бархатом, положены красные атласные подушки, набитые пухом лебяжьим.

Одна за другой, окруженные мамами, боярышнями, карлицами и шутихами, каждая из своих дверей выходят в сени царевны. Веселой святочной песней встречают их песенницы:

Овсень пришел,
Овсень прикатил,
Он повесил кафтан
На воротный столб.

Кто такой этот таинственный Овсень, про то никто не знает. Из времен стародавних языческих донеслось это слово, к веселью святочных вечеров призывное.

Евдокеюшкина мама, в молодости хороводница и песенница известная, знает всех лучше, как вечер Васильев справлять. Ничего она из старины не упустит, ничего не забудет.

После первой песни, долго не мешкая, песенница на другую, еще веселее той, что спели, наладила:

Как в средине Москвы
Все ворота красны,
Верхи все пестры.
Ой Овсень, ой Овсень!

Походи, погуляй

По святым вечерам,
По веселым теремам.
Ой Овсень, ой Овсень!

Посмотри, погляди,

Ты взойди, посети
К государю царю-батюшке.
Ой Овсень, ой Овсень!

Посмотрел, поглядел

К государю во двор…

Закачались алым бархатом обитые качели.

— Выше, выше! — приказывает сенным девушкам Марьюшка, а сама золотым венцом чуть о низкосводчатый потолок не стукается.

— Ой, потише! — вскрикивает Катеринушка. — Забыли, видно, что качели не в саду измайловском.

Из всех боковушек и покойчиков, битком набитых, по случаю праздника, всякими пришлыми и приезжими, словно тараканы из щелей, ползут к сеням девицы, молодушки и старухи старые — все родня да знакомые верховой челяди. За чугунной решеткой, что отгораживает сени с выходного конца, притаилась в полутьме толпа любопытных. Сюда же пробрались и монашенки из Псковской обители, с праздником царицу и царевен поздравить приехавшие. Не к месту в вечер Васильев веселый их одежды печальные, а поглядеть на веселье и им хочется.

— Эта, что орехами да пряниками оделяет, которая из царевен-то будет? — шепчет одна старуха другой.

— Царевна Софья Алексеевна, — отвечает одна из монахинь. — Нынче, как мы ее с праздником здравствовали, она нам из своих рук Евангелие рукописное для церкви пожаловала. Сказывают, до последней буковки все сама переписала. Заставицы узорами вывела, золотом да красками все расписала.

— Умудрит же Господь! — умилилась старушка. — Девиц, чтение разумеющих, и то с огнем поискать, а царевна и писание одолела. Чудо чудное, диво дивное!

— Красавицами да разумницами наделил Господь царя-батюшку.

Перешептываются между собою старухи и монахини, хороводницы тем временем в шумном хороводе «заиньку» ловят. Заинька — Орька. К празднику ей сшили сарафан из крашенины лазоревой, оторочили мишурным серебряным кружевом, оловянными пуговицами украсили. Стоит Орька среди круга из девичьих, плотно сомкнутых рук, зоркими глазами лазейку себе выглядывает, а сама, песне послушная, перебирает ногами, для праздника в чеботки сафьяновые обутыми.