Цари мира

Набожно отстояв обедню в ближайшей церкви, обе женщины вернулись в остерию. Они не желали будить друзей, но что-то необычайное у их двери, мимо которой им пришлось идти, остановило их внимание. Сапог Жанны наступил на что-то мокрое. Это «что-то» текло из-под двери. Жанна нагнулась и упала без чувств. Кармелитка, схватив Жанну, нагнулась тоже: «мокрое» — было кровь!

Опустив Жанну на пол, монахиня дернула дверь — она была не заперта — и вошла в комнату. Два дорогих человека лежали без дыхания, зарезанные. Анри, — раскинув руки, с полуоткрытым ртом. Рана была нанесена спящему в сердце. Его друг лежал со стиснутыми кулаками и страшно раскрытыми глазами. Грудь его имела три колотых раны, из которых так обильно струилась кровь.

Среди пола валялись разорванные бумаги. Монахиня стала звать на помощь. Сбежались люди; они рассмотрели над кроватью Дюпона приколотую к стене кровавым кинжалом с надписью «Мафия» карточку Лебюфона. Сестра убитого велела позвать комиссара. Тем временем, она убедилась, что планы похищены. Прибыла полиция. Обе женщины дали все необходимые показания. Убитая горем Жанна объяснилась на итальянском языке, так как она отлично им владела, живя в Ницце среди итальянцев.

Комиссар, видя, что здесь замешана каморра, вел следствие довольно вяло. Вдруг Жанна преобразилась. Улыбка счастья мелькнула на ее лице.

— Сестра, — сказала она тихо монахине, — я чувствую что-то необычайное: я чувствую в себе ребенка. Я беременна… Память и дело Анри не умрут бесследно: сын Анри отомстит за отца…

— Дитя мое, — сказала кармелитка, — а я буду за него молиться. Но, чтобы тебя не нашли его убийцы, я тебя увожу с собою. Господь сохранит его будущего ребенка!

XXIV

Возвратимся к экс-канонику Делла-Кампо, заключенному в душной келье монастыря Святых Иоанна и Павла, устремившему взор в зияющую перед его окном пропасть.

«Нет, я с ума сойду, — подумал он и оторвался от притягивавшей его пустоты, — надо чем-нибудь заняться». Он сел у письменного стола, на котором лежали бумага и перо и стояла чернильница. Машинально он окунул перо в чернильницу — она была без чернил! Тогда он не выдержал. Подойдя к двери, он отворил ее и вышел в коридор. Не успел он сделать двух шагов, как перед ним вырос настоятель.

— Куда это вы идете?

— Ваше преподобие, — ответил Делла-Кампо, — я ни минуты более не останусь в вашем монастыре. Потрудитесь меня выпустить.

— Сделайте одолжение. Берите свои вещи и удалитесь. Мне приказано нисколько не стеснять вашей свободы.

Антонио вернулся в келью, взял свой сак и в сопровождении игумена спустился к воротам. Там он оставил вещи и пошел за извозчиком на площадь Святого Григория. Взяв фиакр, он вернулся к монастырю, положил свой чемодан и, простившись с настоятелем, велел ехать на вокзал железной дороги. Куда он поедет из Рима, он и сам не знал. Только бы подальше от этого города, где у него столько воспоминаний! На вокзале Термина он сдал свой чемодан, а сам, не желая ждать несколько часов на вокзале, вышел на улицу. Жара уже спала, улица была покрыта гуляющими. Пройдя мимо строящегося под кварталом туннеля, он хотел повернуть назад, как вдруг увидел своего знакомого, молодого русского художника Милославского, более известного под псевдонимом Альфред, которым он подписывал свои картины.

Лицо его в первую минуту поражало своей дурнотой, но впечатление это изглаживалось по мере более близкого с ним знакомства. Это был человек души редкой доброты, чудного характера и выдающийся талант или, вернее, два таланта. Он играл на скрипке — как Саразатте[24], писал картины — как Рафаэль. Но талант его безбожно эксплуатировался продавцами древностей. Они заказывали ему копии лучших мастеров, которые и продавали иностранцам за громадные деньги, ему же платили так мало, что едва хватало на полотно и краски. Играть же он никогда не решался при чужих. И только друзья его — большинство артисты — имели редкое счастье слышать его игру, которая хватала за сердце и могла извлечь слезы из самых нечувствительных очей.

— Дон Антонио! Вас ли я вижу! — вскричал Альфред, увидав каноника. — Вы в Риме и мне не дали знать?! Пойдемте ко мне, я сегодня получил за картины, и у меня готовится вечеринка, на которой вы встретитесь с нашими общими приятелями, они все дали слово быть! Будет очень весело, будут модели.

— А я собирался сегодня же уехать, дорогой Альфредо.

— Куда?

Тот замялся.

— Думаю, в Париж, но еще не решил.

— В таком случае, вы успеете уехать и завтра. А сегодня повеселимся! Кстати, почему вы в таком костюме? Или вы вернулись к католичеству?

— Что делать, дорогой друг, я овдовел и нашел, что вдовцу приличней быть в сутане, чем в белом галстуке. Но я потерпел фиаско и сам не знаю, что буду делать.

— А убеждения?

— У меня убеждения пока одни: надо жить!

— Вот, смотрите, как люди живут, — сказал Альфред, указав на какого-то типа, остановившегося среди улицы и собравшего толпу.

Они подошли и увидели субъекта в черном хитоне вроде рясы, опоясанного веревкой, босого, с непокрытой головой, с длинными волосами и бородой и без всякого признака белья.