Цари мира

С появлением ди Бролио компания оживилась. Чочары были приглашены к столу и сели по обе стороны богача. Все оказали честь приношению виконта и его анекдотам. Перешли к десерту. Альфред встал из-за стола, достав скрипку. Норберто сел за пиано, и полились чудные, восхитительные звуки. Первый импровизировал, второй аккомпанировал, предугадывая мелодию и улавливая переходы в другой тон. Альфред пел о любви, о потерянных надеждах, о напрасных усилиях, о бесполезных подвигах, о разочаровании в убеждениях, о разрушенных мечтах, о раскаянии в ошибках, о страданиях мятежного сердца, о сладком покое смерти… Все сидели очарованные, никто не шевелился. Нервно настроенный Антонио перенес столько нравственных потрясений, <что>расчувствовался, и по щекам его катились крупные слезы. Это вдохновило Альфреда. Он остановил импровизацию и начал торжественную фугу Баха. Мощными аккордами аккомпанировал Норберто. Когда они кончили, каноник рыдал, как ребенок.

— Старик напился, — шептала молодежь.

— И чего он забрался в нашу холостяцкую компанию? Чочары смеялись.

XXVI

— Кто этот слезливый ворон? — спросил ди Бролио на ухо Альфреда, когда тот кончил.

— Это мой давнишний приятель, перешедший в протестантство каноник, наделавший столько шума тому пятнадцать лет. Сегодня он почему-то в сутане: уж не хочет ли он идти по стопам Миралия и основать новую общину? Кто знает! Тогда эта община будет называться «Общиной слез» — Delia lagrime. Вернее, Di lacryma Christi[27], до которого он охотник.

— Я бы сказал, Lacryma spumante[28], — ответил виконт, видя, как тот, успокаиваясь, закурил папироску.

Антонио заметил, что шепчутся про него, и сказал:

— Молодые сеньоры, вы молоды, счастливы, беспечны, не знаете, что значит горе; будете в моих летах, испытаете кое-что в жизни, и у вас музыка будет извлекать из глаз слезы. Извините меня, что я нарушил ваше веселье своей грустью. Это прошло, и я хочу вознаградить вас за скуку, которую я внес, веселым и смешным рассказом из быта католического духовенства…

— Просим, просим! — послышались клики.

Ди Бролио присоединился к просителям, а Альфред сказал:

— У него масса остроумных анекдотов, мы посмеемся!

Отхлебнув марсалы, Антонио начал:

— У меня был знакомый французский кюре, очень желчный и раздражительный. Когда его приглашали на требу в неположенное время, он выходил из себя. Однажды одна дамочка вызвала его из-за стола во время его завтрака для исповеди. Он не отказался. Оба идут в церковь. Священник садится в исповедальню, дама опускается на колени. Вдруг по всей церкви раздался крик: «И для такого пустяшного греха вы меня побеспокоили?» Если к нему приходила дама и начинала распространяться о посторонних вещах, он прямо гнал ее и кричал: «Господи! Что за сорока!» Так вот, к этому самому кюре, жившему в Шамбери, приходит на исповедь чета герцогов дю Берри. Кюре, ворча, садится в свою клетку: его только что оторвали от сладкого послеобеденного сна. Герцогиня становится на колени и начинает исповедь. Очевидно по нетерпеливым движениям аббата, что его пациентка не говорит о деле. Частые повороты головы ее по направлению к сидящему на передней скамье герцогу показывают, что она перечисляет скорее его грехи, чем свои. Это предположение подтверждается потерявшим терпение священником, который во всеуслышание произнес: «Теперь, мадам, зовите сюда вашего мужа, и я дам ему отпущение…» Но это не все. Герцогиня остается у конфессионала. Теперь видно, что она говорит свои грехи. Вдруг кюре делает ужасное лицо и произносит: «О-о!» Еще минута, и он делает лицо еще ужаснее и подымает руки к небу. Наконец, герцогиня говорит еще какой-то грех, должно быть, страшнее первых двух, так как кюре вскакивает, в бешенстве плюет и кричит на всю церковь: «Тьфу, что за грязная баба!».

Общий дружный хохот покрыл слова рассказчика.

— Про эту герцогиню ходит масса анекдотов, — сказал ди Бролио. — Она раз с мужем и взрослой дочерью гостила в Эвиансе. Как вы знаете, там крестьяне очень бедны, семьи же у них огромные; редко у какого бедняка менее шести-семи детей. И вот, проходя по улицам и поражаясь количеством ребятишек, она не удержалась, чтобы не заметить: «Такая беднота, и столько детей!». «Что делать, мадам, — ответил ей один из счастливых отцов, приняв на свой счет ее слова, — ночи у нас длинные, а рубашки у наших жен короткие».

— Это про нее рассказывают, — сказал Альфред, — что она каждый раз, когда узнавала об измене мужа, заставляла его делать ей подарок? Ее муж прозвал этот налог payer le bouchon[29], подобно тому, как в отеле хозяин за всякую бутылку, взятую не в его погребе, платит за пробку…