Царица поверженная

Антоний нетерпеливо переминался с ноги на ногу, скрестив руки и барабаня пальцами. Когда рядом человек, которому не терпится уйти, трудно погрузиться в созерцание произведений искусства. Со вздохом я отвернулась от колонн, решив прийти сюда в другой день, в одиночестве. Но досадная неудача не прошла даром, и когда Антоний заговорил со мной, я вступила в спор.

– Всего этого, – сказал он, обводя жестом парящие колонны, белые как молоко, – они не понимают.

О ком он говорит? И зачем говорит, вместо того чтобы предоставить мне возможность полюбоваться резьбой?

– Кто? Не понимает чего? – спросила я, надеясь на короткий ответ.

Но он начал распространяться о своих разногласиях с сенатом и о том, как побудить сенаторов понять – и одобрить – его действия на Востоке.

– Здесь все по-другому, – продолжал он. – Эти древние царства не хотят становиться современными, покончив со своими царями. Если Рим не желает иметь царя, это еще не означает, что другие должны следовать их примеру.

Ну, и что с того?

– Да, верно, – согласилась я.

– Римляне не признают территориальных даров, которые я сделал в Александрии, – пояснил он.

Так вот, значит, в чем дело! Но я не успела ничего ответить, как он продолжил:

– Но их нужно заставить понять, а потом признать и одобрить. Я объявлю это в письме, которое новые консулы прочтут сенату при вступлении в должность. Хвала богам, что эти два консула мои сторонники – флотоводцы Соссий и Агенобарб. Я обращусь к сенату через них! Они встанут на мою сторону, поддержат меня против Октавиана!

Почему он так упрям и слеп? Я любовно посмотрела на резьбу, безуспешно пытаясь сосредоточиться на древней красоте.

– Будь проклят сенат! – вырвалось у меня слишком громко.

Головы находившихся на платформе людей стали поворачиваться, некоторые заинтересованно прислушивались, ожидая, что за этим последует. Антоний вскинулся.

– Я… – Он подыскивал слова. – Сенат…

– Сенат утратил какой-либо моральный авторитет, когда его члены позволили заговорщикам у них на глазах убить Цезаря, – перебила его я. – Но теперь даже те сенаторы в большинстве своем ушли, а их места заняли мелкие эгоистичные людишки, способные лишь заискивать перед сильными, ища себе выгоды. Забудь о них! Даже если они поддержат тебя, это ничего не значит!

– По закону Римом управляет сенат, – возразил Антоний. – Трудно ожидать, чтобы ты поняла…

– Это ты ничего не понимаешь, – парировала я. – Ты не видишь, что в Риме произошли перемены, и они необратимы. Власть сената урезана, как мужское достоинство этих жрецов.

Я указала на проходившего мимо кастрата, в ответ наградившего меня угрюмым взглядом.

– Это единственный оставшийся авторитет, – не унимался Антоний.

– Это единственное подобие, видимость авторитета. Всего лишь тень былой власти. Сенат умер вместе с Цезарем. И не заслужил даже официальных похорон.

Антоний сердито зашагал вниз с храмовой платформы. Ну конечно, когда что-то не нравится, а возразить нечего, лучше всего прервать разговор. Но не так демонстративно – мы ведь на территории храма, тут полно народу…

– Люди смотрят, – сказала я. – Веди себя прилично!

Неужели он не подумал о нашей репутации!

– Мне все равно! – бросил на ходу Антоний.

– Ты должен сохранять приличия! – настаивала я. – Ты не подросток, что слоняется по улицам Рима, а человек, желающий править миром…

Он обернулся ко мне:

– Это ты хочешь, чтобы я правил миром!

Теперь на нас глазели и присушивались к нашему разговору чуть ли не все, кто был неподалеку. От греха подальше я умолкла и ускорила шаг. Завершить спор можно потом, когда мы останемся наедине.

Но когда ночью мы остались наедине в нашем просторном доме, столь любезно предоставленном одним из городских советников, Антоний словно забыл об этой размолвке. Он был в хорошем расположении духа, налегал на вино и еду, слишком много смеялся. Я же никак не могла расслабиться, напряженно ожидая, когда мы возобновим спор – или разговор.

Пол трапезной покрывала удивительно живая мозаика, изображавшая остатки пира: обглоданные кости, кожуру от фруктов, пустые устричные раковины. Это было модно в то время, и я оценила мастерство художника в изображении еды. Правда, мне показалось, что в данном случае искусство растрачено впустую – зачем изображать объедки? Зато Антонию такие картинки нравились тем сильнее, чем больше он пил.

– А что, трудно заметить разницу, – возгласил он, бросив на пол арбузную корку. Она упала рядом с мозаичной. – Посмотри!

Сам он изучал свое «произведение» весьма пристально.

– Даже близнецы уже переросли такое поведение, – сказала я более резко, чем собиралась. – Ты как Филадельф.

Антоний наклонил голову вбок.

– А говорят, что именно дети обладают истинной незамутненной мудростью. Скольким взрослым хотелось бы почувствовать себя детьми, поиграть в детские игры?

– Чтобы играть, нужно быть или настоящим ребенком, или властелином мира. Обычные взрослые такой роскоши лишены.

– А… снова история про правителя мира. Я чувствовал, что она всплывет. – Он оперся на локти и выдавил улыбку. – Что ж, я готов. Расскажи мне о моей высокой судьбе.