Царица поверженная

– Дальше вот что… – Я взяла его руку и сжала. – «С тобою я не разлучусь, в моей руке твоя рука, с тобою радостно идти в прекрасный мир, в любую даль, ты для меня прекрасней всех, с тобой неведома печаль…»

Это была правда.

Я наклонилась и поцеловала его.

– Это не то настроение, что царило вчера вечером, – заметил он.

– Совсем не то, – признала я. – А для того мы с тобой еще слишком живы.

Он вздохнул:

– Да, боюсь, ты разгонишь вчерашний настрой. Эти стихи… ты и вправду так относишься ко мне?

– Да, – ответила я. – С самого начала и до сего мгновения.

– Мгновений, – уточнил он. – Интересно, сколько еще нам осталось?

– Мог бы и закончить философствовать, – фыркнула я. – Это утомительно. К тому же твои гости давно разошлись.

Он заключил меня в объятия, повалил на кровать и, поддразнивая, проговорил:

– Вижу, ты весьма привержена земным радостям.

– Знаешь, – сказала я ему, пока мы не предались «земным радостям», – мне прекрасно известно, что название для своего нового сообщества ты позаимствовал из одной невразумительной греческой комедии. Ничего оригинального. Постыдился бы!

Он тяжело вздохнул:

– Да, с александрийцами всегда надо быть наготове: того и гляди, опозоришься. Надеюсь, больше никто не догадался.

– Я бы на твоем месте на это не рассчитывала. Среди гостей тоже были александрийцы…

Когда я пробудилась с первыми лучами рассвета, в спальне царила удивительная тишина. Занавеси не колыхались на ветру, моя обезьянка Касу – увы, уже немолодая – мирно посапывала в своей корзине под столом. Антоний спал глубоким сном, лежа на спине, и его грудь беззвучно поднималась и опадала под льняным покрывалом. Он вздохнул и повернулся на бок. В утреннем сумраке я разглядела, что его глаза под опущенными веками движутся: так бывает, когда человеку снится, что он бежит. Глаза у него были темные, с исключительно густыми и длинными ресницами. Я в шутку назвала их «верблюжьими», потому что у верблюдов именно такие длинные и мохнатые ресницы, предохраняющие глаза от песка и пыли пустынь.

Я твердила, что право на такие ресницы имеют только верблюды и стреляющие глазками девушки, но никак не римские полководцы; на самом деле за моими насмешками таилась самая настоящая зависть. Я была рада, что мои двойняшки унаследовали это от него.

Сознание мое уже полностью очистилось от остатков сна, но вставать не хотелось. Лучше полежу, притворяясь спящей: иногда в такое время, когда я еще не далеко удалилась от мира сновидений, мне очень хорошо думалось. Тепло спящего рядом Антония внушало чувство надежности и безопасности.

Увы, обманчивое.

Октавиан приближался. А что, если мне встретиться с ним? Встреча лицом к лицу может дать куда больше, чем обмен формальными посланиями. Моя сила заключалась как раз в умении очаровывать людей при личном общении, и я почти всегда добивалась своего. Только бы мне увидеться с ним, взглянуть ему в глаза…

При этой мысли я невольно поежилась. Его глаза… как там о них писал Олимпий? «Ясные, серовато-голубые, полностью лишенные чувств». Да уж, я запомнила эти глаза. Не то чтобы мне хотелось в них заглянуть, но если бы удалось…

Антоний заворочался, просыпаясь. Он, конечно, не захотел бы этой встречи, воспротивился бы ей. Но я давно решила сделать все, что потребуется. Нет такой черты, которую я не смогу преступить – в отличие от благородного гордого Антония. В этом мы с Октавианом похожи. Много лет назад я сказала: «Пусть победит лучший». Состязание еще не закончено. Встреча с ним один на один может сработать в мою пользу.

Антоний обнял меня. Знай он, о чем я думаю, он бы отпрянул, но сейчас он нежно прижался ко мне.

Старая обезьянка проковыляла по полу к кровати и неуклюже запрыгнула на нашу постель.

Антилл стоял перед нами. С тех пор как юноша получил право носить тогу, он как будто стал выше ростом. Сейчас белизна его одеяния была чиста, как мрамор маяка.

– Тебе надлежит уважительно приветствовать своего родича, – наставлял его Антоний. – В конце концов, ты вырос в доме его сестры и знал его всю жизнь. Ты даже был помолвлен с его дочерью.

– Я никогда не знал его хорошо, – возразил юноша.

– Ну, хорошо Октавиана не знает никто. Возможно, даже его родная дочь, – усмехнулся Антоний. – Это не имеет значения. Я направляю тебя к нему в качестве моего посланника. Ты должен приветствовать его и вручить в дар это золото. А заодно письмо, в котором я напоминаю о годах нашей дружбы, о совместном правлении, об узах родства. Я прошу его дать мне возможность покинуть государственные посты и поселиться в Афинах на правах частного лица. В конце концов, с Лепидом все так и закончилось. Если он откажется, передашь ему вот это личное письмо.

– А разумно ли отправлять его в Птолемеи? – спросила я.

Мне идея с отправкой Антилла прямиком во вражеский лагерь не нравилась. Неужто Антоний не боялся, что Октавиан может задержать юношу и сделать его заложником? Затея казалась опрометчивой.

– Он справится, – ответил Антоний. – Туда от моря всего-то три сотни миль.