Царица поверженная

— Прошу прощения, — пробормотал он. — Но старый солдат…

Он покачал головой.

— Я вынужден был бежать, — продолжил Канидий. — Мне не приходилось ждать милости от Октавиана. Но… — Он помедлил. — Ты должен знать правду. Пока я оставался с ними, условия сдачи не были полностью согласованы. Однако окончательная официальная версия гласит, что солдаты доблестно сражались, пока трусливый командир не предал их, бежав с поля боя.

Ох, как некстати эти слова! Но откуда Канидию было знать?..

Антоний глубоко вздохнул, но промолчал.

— На самом деле никакого сражения не было. Солдаты заключили мир, поскольку считали, что ты им не заплатишь. Они были вынуждены.

— Потому что я бросил их, это ты имеешь в виду? — вскричал Антоний. — Удрал, прихватив с собой казну?

— Такого я не говорил. Однако факт есть факт — казначей исчез, Октавиан находился поблизости.

Теперь Антоний свирепо воззрился на меня:

— Что ты там говорила насчет Канидия и его солдат, а? Не хочешь взять свои слова обратно? Все пропало. Все пропало! Собирайтесь, мои последние спутники, завтра нам предстоит отплыть в море.

После того как Канидий ушел, Антоний упал ничком на кровать и лежал, не шевелясь, словно мертвец.

Путь от Тенара до северного побережья Африки занял девять дней. Нам пришлось на большом расстоянии обогнуть Крит, ибо теперь он принадлежал Октавиану и заходить в тамошние порты мы не могли. Канидий плыл с нами, как и несколько самых преданных сторонников Антония. Иные остались с нами вопреки его мнению, среди них — один из бывших командиров, служивший под началом Брута и обязанный Антонию жизнью. Мне хотелось верить, что он не станет напоминать нынешнему своему командиру о том, какой конец избрал предыдущий, и представлять это образцом благородства.

Антоний между тем больше не проявлял бурных эмоций, но его новое состояние беспокоило меня еще больше: полное стоическое равнодушие и безразличие. Он был внимателен, вежлив, заботлив, но за всем этим стояла холодная, мертвящая отрешенность. На полпути он вдруг потребовал зайти в Паретоний, западный аванпост Египта, где находился небольшой гарнизон. Он заявил, что хочет проинспектировать его, хотя там нет ничего, кроме кучки глинобитных хижин и маленькой пристани. Много песка, жары и скорпионов, но и только. Правда, совсем рядом, в Киренаике, у нас оставалось пять легионов. Как я понимала, Антоний желал укрыться от мира, пропасть из виду, чтобы зализать раны. Или нанести себе такую рану, которая покончила бы со всеми остальными.

Что могла я поделать? Запретить ему? Но разве не я твердила, что он, несмотря ни на что, остается военачальником, возглавляющим свои легионы? Ну вот, военачальник изъявил намерение осмотреть укрепленный пункт. Остаться при нем и держать его под присмотром? Такое поведение унизительно для нас обоих, не говоря уже о том, что мне настоятельно требовалось вернуться в Александрию раньше, чем туда дойдут ужасные вести о поражении при мысе Актий.

Мы подошли к берегу на небольшом расстоянии от Паретония. Белые прибрежные скалы и песок дышали жаром. Под палящим солнцем пеклись коричневые домишки: в поселении росло несколько пальм, но сейчас, в полдень, они практически не давали тени. Возле того, что считалось здесь колодцем, сонно кружили линяющие верблюды.

Антоний молча собрался и оделся по-военному, словно направлялся на настоящий парад. В этом облачении он походил на себя прежнего, если не заглядывать ему в глаза. Чему, впрочем, мешал козырек шлема.

Мы смотрели друг на друга.

— Антоний, проверишь посты и сразу возвращайся на борт, — сказала я. — Мы будем ждать.

— Нет, — буркнул он. — Я останусь здесь. Последую за вами потом. Обещаю.

— Когда?

— Не могу сказать.

— Пожалуйста, не задерживайся. Ты нужен в Александрии. Дети…

— Отдай им это. — Он небрежно сорвал с себя серебряные наградные знаки и сунул мне в руку. — Расскажи им, за что они получены. — Он помолчал. — Ну, мне пора идти.

— Ты даже не попрощаешься со мной?

Мне трудно было поверить, что мы расстаемся с ним вот так холодно, словно посторонние.

— Это ненадолго, — загадочно отозвался он, наклонился и поцеловал меня.

Правда, формальный прощальный поцелуй все же превратился в настоящий.

Когда он в сопровождении двоих друзей сошел на берег, я отметила, что меч и кинжал остались при нем. Он не вручил их мне, чтобы передать детям в память об отце — видимо, думал, что они ему еще понадобятся.

До Александрии нам предстояло плыть два дня, и за это время я надеялась понять, что делать дальше. С уходом Антония закончилась и моя неустанная вахта; когда мы отплыли из Паретония, это доставило мне печальное, но весомое облегчение. Я долго смотрела на удалявшийся берег, пока не заболели глаза. Потом его очертания растворились в слепящей белизне. Я знала, что на этом заброшенном передовом посту Антонию предстоит бороться с собственной судьбой — бороться в одиночку, как всегда и бывает. Ибо принимать судьбоносные решения человек должен сам. Другие только помешают.