Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

Вася ударил Серого пятками, дернул уздой. Они мчались к пылающему в травах чуду – и прискакали… Ах ты боже мой – лужа, оставшаяся от половодья.

В луже бревном – рыба. Вася спрыгнул на землю. Жерех! Перламутровый, великолепный! Наклонился потрогать, но рыба изогнулась, ударила хвостом, выплескивая последнюю воду.

С собой ни веревки, ни сумы переметной… Пришлось в рубаху упрямца завернуть. Измучился, пока до Судости довез.

Вернулся на конюшню, а там порка. Косарей за драку уму-разуму учат. Отвел Серого в стойло, овса задал досыта.

Лоза не кнут, не батоги, но боль от нее пронзительная, Вася это по себе знал. Мужики не стыдились, орали. А вот один – молчал. Вася постоял, поглядел. Гордый мужик – так и не подал голоса.

Прибежал во флигелек – никого. Ахнул – должно быть, все в церкви, служат молебен. Алеше в дорогу. Кинулся переодеваться. Умыться бы – да ладно уж! Поспел к целованию креста.

Тотчас все потянулись из храма, а тройка вот она. Ожидает седока.

Мама заплакала, Алексей тоже заплакал, и все заплакали: братья, сестры, дворня.

Алексей всех обнимал, лобызал, а пошутил с Аннушкой:

– Тебе и слезки к лицу. Ишь, как глазки сияют. Мамины.

Льву сказал:

– Платона читай. Платоном сказано: люди склонны винить судьбу, богов и все, что угодно, но только не себя самих. Это и о нас. Кем захотим быть, тем и будем.

Васе взъерошил кудри, руку пожал, как взрослому. Все мешкали, ожидая… Но граф не пришел. Алексей поднял руки.

– Я вас люблю!

Вскочил в коляску.

Все стояли, слушали, как грохочут колеса по каменной мостовой.

Вася почувствовал: ему положили руку на плечо – Диафант.

– Твой брат о Платоне, а я поклонник Сократа. Сократ сказал: «Красота – это королева, которая правит очень недолго». Так приятно бывает опровергнуть своего любимца. Посмотри на матушку. Сыновья студенты, а ей будто те же осмнадцать. Красивое ваше племя – Перовские. Умное.

Их высочества

Нева, выпирая из берегов, набита хрусталем. Вот уже несколько дней – ни единой полыньи. Ждешь звона, но прет хрустящий, шепчущий поток вдребезги раздавленного драгоценного стекла – лед Ладоги.

– Да слышите ли вы меня? Учителя, как я вижу, вы слушать не изволите. – Генерал граф Ламздорф, чуть склонясь, смотрит в упор круглыми от бешенства глазами. – Господин Аделунг, повторите фразу.

– Эст виртус нихиль алиуд, квам ад суммум пэрдукта натура.

– Переведите, ваше высочество.

– Николай встает. Молчит.

– По крайней мере, повторите.

– Эст виртус… квам… Пэрдукта…

– Пэрдукта! – рявкает Ламздорф. – Это же домашнее задание. Десять ударов за леность и двадцать ради взбадривания интереса к наукам.

Бьют тростником, но когда тебе девять, и тростником больно. Да ведь и больно. Сечет солдат Митрофан, генерал считает по-немецки: айн, цвай, драй… И вдруг – бьет кулаком в лицо сердобольному палачу.

– Государю служишь?! Государь с нас спросит за его высочество. Чтоб со свистом! Я! Я! Я!

Солдат сечет, генерал считает.

Вместе с ударами на тело падают капли. То ли пот, то ли кровь из разбитого носа.

Генерал Ламздорф уверен: его высочество до конца дней своих останется высочеством.

«Я буду императором! Я буду императором!» – Николай сжимает кулаки.

– По рукам! – тотчас приказывает генерал. – Смирение, ваше высочество! Смирение в вас дорого.

Экзекуция закончена, а урок нет.

– Читайте! – Аделунг бледен, но он не смеет перечить генералу. Мария Федоровна одобряет такую методу обучения сыновей.

Николай читает:

– Эт гау… диум эт соля… циум ин литтэрис. И радость, и утешение в науке.

– В науке, ваше высочество! И радость, и утешение, – вдалбливает Ламздорф.

Генерала в наставники избрал сам Павел Петрович: «Если вы не хотите взяться за это дело для меня, – сказал он Ламздорфу, – то вы обязаны исполнить это для России. Мое требование одно: не сделайте из моих сыновей таких шалопаев, каковы немецкие принцы».

О, проклятая латынь! Куда от нее денешься? Матушка императрица Мария Федоровна для продолжения учебы избрала Лейпцигский университет. Там все предметы на латыни.

Ламздорф уступает место преподавателю, но не уходит. Заложив руки за спину, смотрит на Неву.

Михаил и Николай принимаются писать еще одну латинскую фразу: «Ин хостэм омниа лицита» – по отношению к врагу все дозволяется.

«Подожди, генерал! Подожди!» – Николай видит Ламздорфа, в этих его сияющих сапогах, в лосинах, но голым по пояс и перед строем солдат со шпицрутенами на изготовку.

Картина почему-то тотчас меркнет, и перед глазами крошечный старичок… кажется, Нечаев. Одуванчик Божий, ножки – как соломенные. У него даже щек нет, а говорят, будучи адъютантом графа Чернышёва, этот самый Нечаев ездил в коляске из-за непомерной тучности. Все офицеры верхами, а Нечаев в коляске.

«Ламздорф, я из тебя Нечаева сделаю».

Николай улыбается, и, слава Тебе, Боже! Уроки закончены. Завтра дежурство генерал-адъютанта Ушакова. Единственный добрый человек из шести наставников.

Спина горит, важность в лице Ламздорфа омерзительна, но приходится желать ему здоровья вместо скорейшей смерти.