Царская карусель. Война с Кутузовым

– Что, старче? Перехитрили мы с тобой Гогу и Магогу.

Михаил Илларионович сказал себе этакое в тонком сне, длившемся мгновение. Отдохнул от громады, лежащей на плечах без эполет.

Вокруг Курганной батарей, названной русскими батареей Раевского, французами – Большим люнетом, затевалось новое дело.

Пехота в лоб, кавалерия справа и слева. Целая конная бригада устремилась между пехотными каре и оказалась перед беззащитным с тыла люнетом. Тут бы и делу конец, но задние фасы пехотной дивизии развернулись, подпустили атакующих на расстояние убийственное и – залпами! Довершили разгром русские кирасиры.

Ничем кончилась и для Нея седьмая атака на флеши.

Но император уже собрал на сей пятачок земли четыреста орудий.

Пришел черед уговорить русских невиданной плотностью огня.

Четырехсотгорлый зверь, к изумлению Наполеона, не удивил русских. 236 орудий подтянул Кутузов к флешам, сто орудий – к Семеновской.

Маршал Ней приказал солдатам ложиться, столь губителен был ответный огонь.

А на холмы возле Семеновской и на уязвимый в обороне левый фланг подкатывали и подкатывали роты конной артиллерии: 4-я, 5-я, 7-я, 9-я, 10-я, 22-я! Гвардейские батарейные роты штабс-капитанов Таубе и Базилевича, капитана Гогелева, полковника Вельяминова!

Гранаты и ядра находили друг друга в полете, взрывались над головами, ибо тесно было даже в небе.

К Кутузову прискакал с докладом с левого фланга адъютант Беннигсена, князь Голицын по прозвищу Рыжий:

– Французы начали восьмую атаку. Князь Багратион строит армию для контр-удара. Для сокрушения неприятеля.

Сделавши донесение, Голицын разыскал братьев Муравьевых:

– Вашего Михайлу ядром выбило из седла. – Бурка Голицына в левой стороне темно-багровая. – Это его кровь.

– Так много. Он жив?! – вырвалось у Александра.

– Не знаю. У меня был приказ.

Хлюпающая дорога

Ни о чем уже не думая, никого не спрашиваясь, Александр и Николай скакали на левый фланг. Александр по дуге к флешам, Николай к батарее Раевского.

Шипенье ядер глушило посвисты пуль. Ядра пролетали над головой, ядра катились по земле, а туча, сыпавшая железо, не выдержав своей тяжести, ползла по земле – непроницаемая тьма в багровых подтеках.

Николай Муравьев, 2-й, может, и поймал бы ядро, гранату, пулю, но ему не было дела до всей этой смерти. Спрыгнул с коня перед грудою тел. Все в синем – французы, но под синим коричневое, белые кирасы, зеленое… Наши. Скопом.

Ведя лошадь под уздцы, пошел к высоте, обшаривая глазами землю. Будто кто нарочно накидал оторванные руки с саблями, с ружьями, в офицерских перчатках, мужицкие – солдатни… И нога… Ноги, ноги. В русских сапогах, в итальянских, легоньких, в немецкой грубятине.

«Кирасиры, – догадался Николай. – Здесь была рубка».

Чувств в нем не было. Он только искал… У Миши сапог порыжел… Правый или все-таки левый?

Никак не мог, поставя ногу в стремя, вскочить в седло… Конь не стоял…

– Ну, подожди ты!

Конь покорился: казачьей выучки. Удачная была покупка.

Поскакал. Драгуны в строю. С полсотни. Впереди унтер-офицер. В командирах – поручик.

Муравьев 2-й подъехал.

– Я из штаба главнокомандующего. Не видели прапорщика, раненого в ногу? Он был у Беннигсена…

– Раненых тьма, – сказал поручик. – Видите, сколько нас?

– А кто вы?

– Иркутский полк. Я – за командира.

– Но почему стоите??

– Ждем приказа атаковать.

– А где полк?

– Здесь. Все что осталось.

Николай тронул было лошадь ехать ближе к Кургану, но со стороны французов катило облако пыли.

– Полк, изготовиться! – скомандовал поручик.

Муравьев изумился безумству драгун и тотчас увидел летящую навстречу неприятелю кирасирскую дивизию.

Французы успели выкатить пушки. Завизжала картечь, забились смертельно раненые лошади, покатились по земле срезанные кирасиры. Но расстояние между тяжелой конницей французской и нашей растаяло. Словно время половецкое, с витязями, вернулось из небытия.

Появились московские ополченцы с телегами, собирали раненых. Николай поехал за ними в надежде найти Мишу среди вывезенных с поля боя.

Чем ближе к оврагу, где укрывали от пуль и ядер несчастных, тем жирнее проступали на земле багрово-черные тропинки. С телег текло.

Овраг был глубокий. Раненые лежали по обоим склонам.

Муравьев 2-й услышал хрип и стон.

Привязал лошадь к рябинке.

Пошел поверху, но понял – пропустит. Пробрался на дно оврага.

«Господи! Кровь».

Голова закружилась, а тут еще взвыл раненый, по-кошачьи, по-звериному, с детскими, жалостными слезами в клокочущей от крови глотке. Но в воздухе лопнули сразу две гранаты, и воющий замолчал.

Овраг не был местом покоя. Земля здесь корчилась в агонии, скребли пятерни по траве, егозили ноги.

Николай чуть не столкнулся с кем-то знакомым, но с кем?

– Не видел Валуева? Ноги ему то ли оторвало, то ли посекло.

– А ты моего брата… Меньшого… Муравьева 5-го?

– Кто-то говорил, в Татаринове видели, сидел саженях в тридцати от Большака.

– Сидел?

– Говорили, сидел.