Царская любовь

Саин-Булат нацелился на неверного в кирасе с позолотой, с вытянутым, как дыня, голым лицом. Тот оказался ловок и в последний миг мечом отбил наконечник в сторону, попытался рубануть татарского хана из-за головы. Но Саин-Булат вскинул щит, резко ударив врага окантовкой в предплечье, и промчался дальше, а рогатина легко, как лист бумаги, пробила кирасу свея даже не во втором, а в третьем ряду, еще не готовом к схватке. Касимовский царь толкнул щитом ближнего врага, откинулся от клинка другого, выхватил саблю и тут же рубанул ногу еще одного, полоснул над ухом другого, уколол острием чуть выше кирасы третьего – и впереди открылся ров, в котором барахталось еще два десятка всадников, опрокинутых в воду слитным таранным ударом.

Да, свеев было вчетверо больше. Да, они тоже были одеты в броню. Но они вытянулись вдоль рва и шли рыхло, оказались застигнуты врасплох и не имели нужного оружия. Под ударом тренированных воинов в тяжелых доспехах неверные не столько полегли, сколько оказались отброшены прочь и в стороны, а задние ряды под напором собственных товарищей кувыркнулись с берега.

– Руби!!! – Саин-Булат, поворотив скакуна, скрестил саблю с прямым мечом какого-то кареглазого мальчишки, резко ударил щитом вниз, окантовкой по колену, рубанул поперек головы – но свей успел пригнуться. Да так низко, что провалился между лошадями на землю. А слева уже сверкнул другой меч. Татарский хан закрылся, рубанул, откинулся, пропуская над грудью стремительный клинок, подсек запястье, выпрямился, ударил окантовкой: – Иншал-ла! Ко мне, гяуры!

Он знал, что пока вороги пытаются задавить числом закованных в сталь ратников, легкоконные татары заходят им за спины, готовясь принять неверных на пики. И сейчас самое главное – не дать свеям обернуться.

– Иншал-ла! – Саин-Булат поднял щит, спасаясь от брошенного топорика, толкнул саблю в длинном выпаде…

И тут в его голове словно бы полыхнуло с левой стороны яркое солнце…

Очнулся воин от жуткой боли в висках. Застонал, приподнявшись на локтях, открыл веки – и увидел знакомую решетку из ивовых прутьев, поверх которых лежал темный от времени войлок.

– Проклятье! – Саин-Булат откинулся обратно на постель. – Что это было?

– Сам посмотри, друже…

Татарский хан повернул голову и увидел в руках боярина Годунова свой позолоченный шлем, изрядно промятый с одного бока.

– Я так полагаю, сие пуля аркебузная прилетела, – положил ерихонку на пол постельничий. – Тебе повезло, броня оказалась крепкой. А вот боярину Скуратову таковая половину головы снесла. Даже рва перейти не успел. Знал бы Малюта, какой ценой славу ратную получит, так, верно, предпочел бы в обозе штурм пересидеть.

– Коли час твой пришел, то смерть и в обозе отыщет, – ответил Саин-Булат. – А коли нет, то из любой сечи без царапины выберешься.

– Вот токмо еще бы знать, когда этот самый час урочный для тебя назначен? – пожал плечами постельничий.

– Чем кончилось? – спросил касимовский царь.

– Пока свейская конница с тобой рубилась, стрельцы с детьми боярскими через пролом прорвались. А как на улицы вышли, свеи белый флаг сразу и выбросили, главные ворота открыли. Вейссенштейн ныне наш.

– Что мои сотни?

– Твои сотни Савад-бек повел во взятый тобой город, – рассмеялся боярин Годунов. – Посему токмо я один с тобою и сижу.

– Мной?

– Крепко тебя, вижу, по голове стукнуло, – вздохнул постельничий. – Знамо, тобой, ибо ты на себя главный удар ворога отвлек. Тебе да Малюте за победу сию почет да уважение. Вот токмо боярин Скуратов награды принять ныне уж не в силах.

– Я, кажется, тоже, – ответил касимовский царь. – Мутит меня чего-то, преизрядно. И голова кружится.

– Ерунда. Коли голова на плечах осталась, остальное уж мелочи. Отлежишься. Поход наш, считай, закончился. Так что хоть до самого возвращения не вставай.

Русская армия простояла возле побежденного города чуть больше недели, после чего ратные обозы один за другим покатились на восток, и к концу января государев двор уже вернулся в Новгород, заполняя царский дворец шумом и суетой. Больше всех работы, понятно, обрушилось на банщиков. После долгого похода отмыться хотели все, от Ивана Васильевича до последнего обозного смерда, и татарский хан не стал исключением.

После парной Саин-Булат вернулся в свои покои размякший, горячий, розовый, как поросенок, и совершенно сомлевший.

– Ты здесь, боярин? – застав в горнице постельничего, обнял друга татарский хан и повел за собой. – Это славно на диво! Ты знаешь, сколь чудесен бывает после парилки шербет из барбариса с лимоном, принесенный со льда, закушенный ломтиком соленой медвежатины и закуренный кальяном с черным персидским гашишем? Сейчас ты попробуешь и скажешь, может ли сравниться с таким удовольствием даже самое крепкое и настоянное вино! Мы так давно не сидели за кальяном, друже! Я даже забыл, когда такое случилось последний раз.

– Мне доставили письмо, Саин-Булат, – ответил боярин Годунов.

– И что с того, друже? Завтра! Отложи все хлопоты и дела на завтра. Сегодня давай отдыхать и веселиться!