Царский изгнанник

– Нечего испытывать меня, – продолжала цыганка сердитым голосом, – нечего допрашивать о твоем отце: отец твой моряк и ты моряк. Он на дне морском, а ты всплывешь: пол-экипажа погибнет, а ты… а у тебя линия жизни далеко протянулась.

– А у меня? – спросил Акоста.

– Все вы живучи; все четверо очень живучи и то переживете, что если б сказать вам теперь, то вы пожалели бы, что так живучи.

– Спроси у нее, князь, – сказал Волконский Мише, – очень ли несчастлив я буду с умной и доброй женой, которую она мне обещала?

– Очень будешь несчастлив, – отвечала цыганка, – будешь очень, по вине ее, несчастлив; не хочу лгать тебе за твои деньги: жену твою заедят злые, развратные, отвратительные люди.

Волконский весело засмеялся.

– Передай старой ведьме, что она врет, – сказал он Мише, – что наш брат своей жены в обиду не дает. Что ж я-то, – спроси колдунью, – буду делать в то время, как мою жену заедать будут?

– Он? – хриплым и пьяным басом проговорила цыганка. – Он будет нянчить щенят своей госпожи.

– Предложи ей от меня стаканчик джину, – сказал Волконский, – посмотрим, как она тогда заворожит. Начало обещает…

– Джину? – сказала колдунья. – Я не знаю, что такое джин, но от угощения хорошего человека не откажусь. А ты хороший человек, – продолжала она, взяв из руки Волконского стакан с джином, – ты очень хороший человек, хотя и хочешь напоить меня, да не бойся, я крепка… А ты что не пьешь, моряк? – спросила она у Педрилло. – Я хочу пить с моряком. Моряки мастера пить… Об отце, видно, задумался да о кораблекрушении. Говорят тебе, не утонешь. Такие, как ты, не тонут, а уж коль невтерпеж струсишь бури, так вот тебе кольцо, брось его в море – и попадешь на лодочку. Такие, как ты, не тонут, говорят тебе: слишком деньги да книги чужие любишь ты, оттого и моряк. Завтра помянешь меня и через семь месяцев с семью неделями, когда придется талисман в море кинуть, опять помянешь…

– Дайте мне тоже талисман, мадам, – учтиво сказал Акоста, – такой талисман, чтоб не служить мне в военной службе и чтоб быть богатым.

– Коль хотите, чтоб мы вас слушали, – сказал Педрилло, – так скажите хоть что-нибудь путное. Какое кораблекрушение? Какой я моряк? Я моря терпеть не могу: и завтра, и через семь месяцев я преспокойно буду слушать лекции Аксиотиса… Где ж Аксиотис?..

– Что ж, добрая госпожа колдунья, – повторил пискливым дискантом Акоста, – пожалуете вы мне талисманчик на счастье? Да попророчьте нам что-нибудь веселенькое.

– Талисман я тебе, мальчик, пожалуй, дам, только не на богатство. Такой талисман мне самой бы пригодился. У меня дочь – невеста-бесприданница… Вот тебе серьга. Ты не смотри, что она медная, да еще и сломана, зато на ней по-турецки написано. Когда посадят тебя в тюрьму, то отдай эту серьгу мулле, и через семь лунных месяцев с семью неделями ты освободишься.

– Не скорое же действие имеют ваши талисманы, – сказал Педрилло.

– А насчет веселенького, – продолжала старуха, не отвечая Педрилло, – насчет веселенького – не взыщите: рада бы дать вам веселенькое, да где взять его?! Давай-ка мне, светлость, еще джину. Не тебе говорят, мальчик. Я светлости говорю: давай джину. Это твоя обязанность, твоя служба, за это ты и жалованье получаешь…

– Налить, что ли, ей? – хладнокровно спросил Миша. – Она и то, кажется, лишнее выпила.

– Налей, – сказал Волконский, – накачать ее, так уж хорошенько!

– Ну теперь слушай, светлость. Слушай, первый студент своего курса!

– Он второй, а не первый, – сказал Педрилло.

– Молчи, моряк. Когда я говорю первый, так значит первый, а не второй! Слушай же, светлость, – нежным и совсем не пьяным голосом прибавила цыганка, – я люблю тебя, светлость, и желала бы наворожить тебе много счастья, но счастье – не твой удел, линия жизни у тебя очень длинна, но лучше б умереть тебе вместе с женой!.. Вот тебе золотая булавка, светлость. Уколи ею любую женщину – девицу ли, вдову ли, – и она будет твоей женой.

– Опять-таки через семь месяцев с семью неделями? – спросил Педрилло. – Это, кажется, ваш любимый срок.

– Да, – серьезно отвечала цыганка, – у меня на другие сроки талисманов нет… Только помни, светлость, когда уколешь свою нареченную, то брось булавку как можно дальше за себя. Коль близко вода будет, так брось ее в воду. А если, помилуй бог, она опять попадется тебе на глаза, то не поднимай ее: ее действие бесконечно… И уколешь ты ею красавицу неписаную, такую красавицу… Да вот, – прибавила старуха, обращаясь к Волконскому, – жена его – вылитая мать. Какова? Небось понравилась?

– Вуй, мадам, – отвечал Волконский, поднося колдунье еще стаканчик джину.

– Радостно будет на душе у тебя в день свадьбы твоей, светлость: не то что у дочери моей, бесприданницы… Но не радостно будет на душе у друга твоего… Не говори ему этого. Что огорчать его прежде времени!

– Ну так дайте ему талисман от огорчения, – сказал Педрилло, – у вас, кажется, этого добра запас порядочный.

– Нет. Только один и остался. Да и тот мало кому люб будет, – отвечала цыганка, – вынимая из кошелька кусочек пергамента с еврейским девизом.