Царский изгнанник

   — Я не корыстолюбив, во всякой связи я требую прежде всего, чтоб женщина мне нравилась, а чтоб женщина нравилась мне, надо, чтоб она была добра и кротка, а не ведьма, ругающаяся площадными словами... Да и признаться ли тебе: с некоторых пор она стала туга на расплату. Я считаю за ней четыреста луидоров, выигранных мною у неё в бильбоке... Видно, московский переворот имеет влияние на её финансы и на её кредит; я справлялся в конторе, да никакого толку не добился...

   — Ну, а на твою долю много досталось? Надеюсь, ты не забыл наше содружество?

   — Так себе, недурно, много издержек было у меня всё это время, а всё-таки кое-что уцелело: кроме этого перстня, который мы оценили тогда в две тысячи четыреста ливров и который ты можешь хоть сейчас взять себе, у меня осталось шестьсот луидоров. Кстати, вот те двадцать, что ты проиграл нам третьего дня.

   — Хорошо, спасибо, брат, да не одолжишь ли ты мне вместо перстня пятьдесят луидоров? Мне они очень нужны, чтоб показать себя с выгодной стороны.

   — Не одолжу тебе пятидесяти луидоров, мой друг, а так дам тебе сто; вот они, получи и только помни: если колесо фортуны повернётся в твою сторону, то и ты выручай меня. Я тебе и больше бы выделил, да, право, не могу теперь: мне надо заплатить ещё несколько долгов; потом, знаешь ли?., я отбил-таки Клару у режиссёра, вчера весь день до самого вечера я провёл с ней; она переходит на марсельскую сцену; только никому не говори этого, я сам везу её...

   — Как! Ты едешь в Марсель? И долго ты пробудешь там?

   — Да не знаю, может быть, до весны, а может быть, и дольше.

   — О мой благодетель! Само небо внушило тебе эту мысль... Давай сюда твой перстень!

   — Вот он, бери... Ты знаешь, что ювелир оценил его всего в сто пятьдесят ливров.

   — Я его не к ювелиру понесу.

   — А куда же?

   — После узнаешь: я напишу тебе в Марсель... А теперь обними меня, мой друг, мой истинный, мой единственный друг!..

Друзья обнялись и расстались. И ни одному из них не пришло в голову сомневаться в искренности, в добросовестности другого. Странные явления встречаются на белом свете: мы часто видим картёжников, исправно платящих (в двадцать четыре часа) свои карточные долги; знаем шулеров, честно делящих между собою выигрыши; слышали о ворах и разбойниках, выделяющих, без спора, условленные части добычи атаману и его лейтенантам; читали даже о каторжниках, религиозно делящих между собою подаяние. И рядом с этими феноменами честности мы встречаем поразительные примеры бездельничества между людьми, которым, казалось бы, так легко быть не бездельниками: тут видим мы сына, обсчитывающего свою мать, опекуна-дядю, проматывающего на любовниц состояние порученных ему сирот, холостяка-ханжу, завещающего, помимо своей родни, своё состояние монастырям и оттягивающего законным порядком последний кусок хлеба у своей замужней сестры и у её семейства, игуменью, устраивающую общину и для поддержания этой общины составляющую фальшивые векселя...

А между тем первые, то есть начистоту расплачивающиеся шулера, воры, живут вне закона. Если картёжник не заплатит своего долга или если разбойник не додаст чего-нибудь атаману, то ни окружной суд, ни судебная палата не вмешаются в делёж между ними. Вторые же, то есть сын, обсчитывающий мать, холостяк, обкрадывающий своих наследников, и игуменья, грабящая кого попало, живут под благодатной сенью законов: как им, так и против них доступны и мировые судьи, и мировые съезды, и всевозможные мировые и немировые учреждения. Отчего бы, кажется, если не боятся они стыда, не побояться бы им судов?..

Один из гениальнейших мыслителей нашего времени, с грустной для нашего общества иронией, а может быть, и спроста, безо всякой иронии, ставит нас, живущих вне острога, в параллель с каторжниками. «Кто знает, — говорит он, — эти люди (каторжники), может быть, вовсе не до такой степени хуже тех, остальных, которые остались там, за острогом». Мы, конечно, не берёмся разрешить этот вопрос, оставленный не разрешённым самим автором «Записок из Мёртвого дома»; но всё-таки же любопытно было бы добраться, отчего там, за острожной оградой, словесные условия и обещания исполняются с религиозной честностью, между тем как здесь, вне ограды, они сплошь да рядом нарушаются.