Царский изгнанник

На другой день Серафима Ивановна встала очень рано и очень не в духе. Когда Миша явился к завтраку и, удивившись, что за столом сидит Даниель, наивно спросил у тётки, неужели она так рано намерена учиться менуэту, она оборвала Мишу, назвала его пострелом, объяснила присутствие танцмейстера какой-то выдумкой и, не дождавшись конца завтрака, велела Мише идти гулять с Анисьей. Анисья, которую всю ночь трепала лихорадка, просила у боярышни позволения остаться дома и отлежаться, но Серафима Ивановна, не долго думая, решила, что эта просьба не заслуживает никакого уважения и что лихорадка Анисьи ничего более, как выдумка, лень и притворство.

   — Вот вздор какой выдумала! — заключила она. — Разве для того я тебя, чучелу заморскую, четыре тысячи вёрст везла, чтоб ты здесь по целым дням в постели валялась да больной прикидывалась? Вишь, как у неё всю морду поковеркало! — прибавила Серафима Ивановна, намекая на лихорадочную сыпь, обметавшую губы Анисьи. — Ну чего стоишь? Убирайтесь оба, пока целы: страх как надоели!

Проводив Анисью с Мишей и заперев за ними дверь, Серафима Ивановна возвратилась в столовую и в течение получаса устроила своему собеседнику три сцены. От первых двух, пока оставался ришбур в бутылке и коньяк в графинчике, Даниель отмолчался с терпением, похожим на кротость и даже на раскаяние, но в самом разгаре третьей сцены он допил стоявшую перед ним рюмочку, закусил коньяк ломтиком лимона, встал с кресла, лениво потянулся и громко зевнул.

   — Довольно, моя красавица, — сказал он, — ты начинаешь мне надоедать: ни свет ни заря начала кричать и браниться, а тут ещё женись на ней!.. Хорошо, нечего сказать, было бы наше житьё в твоих московских поместьях, я охотнее пошёл бы на каторгу... Прощай, моя нежная голубка, не поминай меня лихом!

Видя, что Даниель удаляется, не теряя ни обычного ему хладнокровия, ни обычной грации, Серафима Ивановна кинулась было за ним с тем, чтобы удержать его силой; но, вспомнив, что она уже раз прибегала к этому средству и что оно оказалось безуспешным, она вернулась к столу, схватила попавшуюся ей под руку пустую бутылку ришбура и бросила её вдогонку невозмутимому жениху.

Даниель удачным пируэтом миновал осколки разбившейся о дверь бутылки, поспешно надел свой сюртук, грациозно сделал полуоборот направо, ещё грациознее поклонился Серафиме Ивановне, открыл дверь и вышел на улицу.

   — Бездельник, вор, плут, пьяница, мошенник! — кричала Серафима Ивановна ему вслед. — Попробуй-ка ещё раз показаться мне на глаза. Палками велю выгнать тебя, мерзавца... Нищий, бродяга этакий!..

Даниель в это время направил шаги свои к Гаспару.

   — Ну что, — спросил его гасконец, — кому нынче выигрывать? Каково расположение духа твоей Дульцинеи?

   — Уж лучше и не говорить о ней! Мы сейчас поссорились, расстались, навсегда расстались, я чуть было не поколотил её на прощание. Это настоящая мигера. Вчера весь вечер приставала: «Женись, женись!» — нынче всю ночь твердила: «Ты меня уже не так любишь, как прежде; ты уж не тот, что был!..» А как только встала, начала кидать в меня бутылками, чуть-чуть в голову не попала: так и просвистело около самого уха! Ну, я и ушёл, навсегда ушёл...

   — Да ведь уж ты не в первый раз от неё навсегда уходишь; вот и намедни, после ссоры из-за Анисьи.

   — То совсем другое дело; там не было бутылок в ходу; там были слёзы да упрёки; то была сцена ревности; такие сцены не неприятны; они скорее лестны для самолюбия, особенно в начале интриги... а теперь, — чёрт её знает, белены она, что ли, объелась? Ни с того ни с сего начала бесноваться. Войдёт Миша, — его ругает; войдёт Анисья, — и с той ругается... Кстати, об Анисье: она хорошая девушка, то есть женщина, хотел я сказать, и мне жаль, что я не успел исполнить её просьбу насчёт её дочери... наотрез отказала!..

   — Итак, ты решительно не женишься на ней? Уступаешь её мне?

   — С руками и с ногами; только и тебе, брат, жениться не советую: здесь ещё кое-как сладишь с ней, а в её Квашнине... да от такой женщины всего ожидать надо; ты не можешь себе представить, что это за характер!

   — Ну, со мной она и в Квашнине не очень расхорохорится; я поведу её по-военному — без церемонии, под барабанный бой, а не удастся, выдою из неё, что можно, да и адью, как говорят итальянцы. По правде сказать, если в ней есть что-нибудь хорошее, так это только её деньги. А что? Много ещё у неё осталось? Очень она богата?

   — Мало ли денег у банкира в конторе?.. Ей стоит написать три строчки, и луидоры так градом и посыплются в её шкатулку...

   — И ты не сумел сохранить расположение такой почтенной дамы? Да я при такой обстановке с самим сатаной жил бы душа в душу.