Царский изгнанник

Даниель думал в эту минуту, что он самый тонкий дипломат в мире.

   — А где Миша? — спросила Серафима Ивановна голосом, начинавшим оправляться от волнения.

Анисья передала ей ответ банкира, которому, прибавила она, первому пришла мысль избавить маленького князя от бесполезной двухчасовой прогулки в такую холодную погоду. Серафима Ивановна похвалила банкира за его заботливость о Мише, а Анисью за её расторопность.

   — Отправляйся теперь назад, — сказала она, означив получение ста луидоров на аккредитиве, — да если маленькому князю там не скучно, то можете пробыть весь вечер, хоть до десяти часов. Ступай же, чего стала, дура!

   — Сделайте мне реверанс, мадемуазель Анисья, — сказал Даниель. — Это чтоб лучше скрыть нашу игру, — прибавил тонкий дипломат, когда услышал удаляющиеся шаги Анисьи. — Я не таковский, чтоб скомпрометировать такую женщину, как вы... как ты, хотел я сказать. Кстати, мой ангел, я не знал, что ты замужем.

   — Я вдова, мой друг. Мой муж был убит в Крыму, вот скоро восемь месяцев, ты знаешь, в эту несчастную Крымскую экспедицию...

   — Знаю: у нас в Париже тоже много красивых вдов после Филиппсбурга осталось; все генеральские да полковничьи вдовы... Расскажи-ка мне свою историю, а я покуда скажу ещё словечко этой бутылке.

Когда в одиннадцатом часу Миша и Анисья возвратились домой, Даниеля уже не было.

   — Ну что, Миша, — спросила Серафима Ивановна, — весело ли ты провёл нынешний вечер?

   — Очень весело, тётя, хоть бы всякий день так... Расин звал меня к себе; он, ты знаешь, с дедушкой знаком; Лафонтен и Буало тоже звали меня...

   — Что ж, можешь съездить к ним когда-нибудь, я очень рада, что ты веселишься. А я — так весь вечер страшно проскучала с этим Даниелем. Он, коль хочешь, человек приятный, но чрезвычайно поверхностный — ты не понимаешь ещё, что это значит, Миша. Это значит, что с ним о деле хоть не говори. А куда как много дела накопилось у меня: сколько одних писем неотвеченных!..

Серафима Ивановна могла бы прибавить и нераспечатанных; фехтование, менуэт, триктрак и разные другие увеселения так отвлекали её от дел, что ей было не до писем.

«Да что и читать их, — думала она, когда они попадались ей на глаза, — тоска смертная: все эти донесения на один лад. Заранее знаешь, такой, мол, парень хочет жениться на такой-то девке; в больницу поступило столько-то больных; умерло столько-то, а выздоровело столько-то... Не всё ли мне равно сколько... Такую-то невесту продали за такую-то цену в такую-то деревню...»

   — Дай-ка, впрочем, Аниська, веберовские донесения сюда; они там в туалетном ящике лежат... Ну, так и есть.

Серафима Ивановна начала читать донесение.

«Всемилостивейшая государыня боярышня, — писал бурмистр, — всегдашняя милостивица наша, за отсутствием больничного Карла Феодоровича, — а его потребовали по какому-то допросному делу в Тулу, и он, уезжая, наказал нам с причетником Василием Максимовичем, нижайшим рабом твоим, в очередной день послать тебе наше доношение и на предмет сей оделил нас, недостойных, надписанным твоей, боярышниной, благородной рукой бумажным пакетом; а доносим мы, недостойные, что, во-первых, в лесу нашем обнаружилась порубка, неизвестно кем учинённая...»

   — Врёт, — проворчала Серафима Ивановна, — это дело казённых крестьян, и бурмистр с дьячком, чай, сами помогают им, рука руку моет...

«Петра Платонова дочь Марию, пятнадцати лет, — писал бурмистр, — продали мы, с обоюдного нашего согласия с больничным Феодором Карловичем, в село Раменное замуж за двадцать рублей. Просил я за неё двадцать два рубля; девка, говорил, больно хороша, да родные жениха поскупились...»

«Опять врёт, — подумала Серафима Ивановна, — чай, два рублёвика себе зажилил да с дьячком поделился...»

«Податного сбора внесено тридцать один рубль и четыре гривны...»

   — Ну это дело!.. Земские подьячие давно уже пристают к нам с этими сборами; не дай Бог задолжать им: нагрянут и втрое съедят и выпьют, а своё всё-таки сдерут... А это что такое? Вот новость-то!..