Царский изгнанник

Уж не в первый раз намекал Даниель Серафиме Ивановне об этой монете; он намекал о ней и глазами, и словами, и даже жестами во время уроков танцевания: то он пожмёт ручку своей ученице, то поправит ей ножку, недостаточно вывернувшуюся в третью позицию, то подержит за талию во время неправильно делаемого реверанса. Миша смотрел на эти проделки как на необходимые принадлежности менуэта и в частых беседах своих с Анисьей не мог нахвалиться честности Даниеля, который за такую ничтожную плату (по два ливра в день) так добросовестно занимается со своей ученицей иногда по три, а иногда и по четыре часа сряду. Анисья догадывалась о причине этой добросовестности, но не считала нужным разочаровывать своего милого принца. Заметив, что после первых трёх-четырёх уроков менуэта Серафима Ивановна начала давать ей разные поручения, совершенно ненужные, но требующие много времени, Анисья, как только являлся Даниель, уходила к хозяйке дома, с кото-, рой подружилась с первых дней приезда. Умственные способности Анисьи, всегда восприимчивые, ещё больше развились от путешествия, от бесед с Чальдини, от уроков с Мишей и от посещений хозяев и их соседей. К немалому удивлению и тех и других, по-французски Анисья говорила почти так же бегло, как они сами, а читала беглее и писала несравненно правильнее, чем они. Пять или шесть романов, составлявшие всю библиотеку хозяина дома, да бальзаковские диссертации о литературе и о государе читала и перечитывала она с большим удовольствием. Миша и не подозревал таких успехов в своей бывшей ученице. Законодательство Франции, очень её интересовавшее, она изучала настолько, чтобы знать, что впредь, лично за себя, ей нечего бояться вспышек своей причудливой помещицы; она это уже и прежде знала от Чальдини, и если к Серафиме Ивановне она ещё продолжала сохранять прежние подобострастно-угодливые отношения, то это ради своей бедной, чахоточной Анюты, живущей хотя и в тридесятом царстве, но всё-таки же находящейся в прямой и непреодолимой зависимости от государыни боярышни...

Разбитый наголову Гаспар ушёл в очень дурном расположении духа, не приняв даже приглашения Серафимы Ивановны остаться у неё обедать. Она, впрочем, и не очень настаивала на своём приглашении.

«Мне непременно надо поговорить с глазу на глаз с этим бедным Дэниелем, — думала она. — Конечно, Миша ребёнок и не мешает; но всё же лучше бы... этот молодой человек страстно влюблён в меня, и страсть его с каждым днём усиливается; надо положить этому конец. Я откажу ему. А что, если он на себя наложит руки! Он очень мил, очень образован, очень умён; но он мне всё-таки не партия. Что подумали бы в Москве, если б я вышла за француза, за танцмейстера, да ещё за католика!.. Что скажет Машерка и всё её семейство!.. Надо, чтоб он понял это и был благоразумнее... А жаль его. Очень жаль!»

   — Скажите, пожалуйста, — обратилась она к Дэниелю, — каким образом могло случиться, что ваш знаменитый дядя, принадлежа к ордену иезуитов, позволил вам поступить на сцену?

   — Случай, — отвечал Даниель, — ещё в детстве моём заметили во мне большие наклонности к танцам; один родственник моей матери иногда брал меня с собой в балет; для ребёнка этого грехом не считали; а потом, когда я возмужал, как ни отговаривал мне дядя, я не мог идти против своего призвания.

   — И дядя не сердится на вас за это?

   — Сначала очень сердился; года три не принимал меня даже, но, увидев, что я тоже делаюсь в своём роде знаменитостью и что я имею очень сильную протекцию при дворе, он волей-неволей помирился со мной. Он знает, что мне стоит только захотеть, чтобы получить полк в любом корпусе. Фамилия наша очень древняя; она происходит от Хильперика... Заикнись я только, и завтра ж я маркиз, или граф, или виконт.

«Это другое дело, — подумала Серафима Ивановна, — как жаль, что у нас нет ни маркизов, ни графов[65], ни виконтов; а какие хорошенькие титулы...»

   — Ну, а если б вас попросили, Даниель, переменить религию, разумеется на лучшую, чем ваша, согласились ли бы вы?

   — С удовольствием, — отвечал Даниель, — чтобы угодить такой восхитительной даме, как вы, я готов сделаться турком... Впрочем, при виде стольких прелестей нет человека, который не сделался бы турком...

Неизвестно, отчего Серафима Ивановна так сожалела Даниеля. Он вовсе не был похож на несчастного любовника, готового совершить самоубийство. Он, напротив того, волочился с большой развязностью. Но, вероятно, в развязности этой Серафима Ивановна видела одно притворство; она где-то читала, что часто молодые люди, чтоб скрыть робость, прикидываются чрезвычайно развязными.

   — Бедный молодой человек! — вздохнув, шепнула она. — Что-то с ним будет, когда я скажу ему! И когда подумаешь, что это потомок Хильперика!.. Нет! Я должна спасти его! Беседа с глазу на глаз необходима... А что твоя нога, Миша, болит ещё или получше?

   — Немножко получше, тётя, но танцевать я ещё не могу.