Царский изгнанник

Пётр, не отвечая ни слова, углубился в бумаги, и князь Василий, поклонившись и прихрамывая, вышел из царского кабинета.

На следующее утро, подъезжая к Кремлю, он был ещё издали поражён зрелищем необыкновенным.

«Должно быть, справляют Новый год», — подумал он.

На площади, перед дворцом, стояло несколько бочек, вокруг которых, — кто с кубком, кто со стаканом, кто с отбитым дном бутылки, — суетилась толпа народа, большею частию военного. Обедня только что отошла, и пир только что начинался, но уже иные пировавшие были очень пьяны, и пьянее всех, как и следовало, распорядители пира, то есть стрельцы, приставленные к бочкам для правильного угощения приглашённых. Порядка не было никакого: шум, крик, брань, драка жаждущих с распорядителями; требования полупьяных; ругательства совершенно пьяных, обрезавшихся в кровь днами бутылок; увещания офицеров пить без шума, без споров и по очереди; громогласные тосты за великую государыню Софию Алексеевну, проклятия Нарышкиным и немцам, испортившим русскую землю, — всё это, как громовые перекаты, раздавалось на площади, и над перекатами этими господствовал голос высокого, стройного стрелецкого начальника, стоявшего на крыльце дворца и читавшего манифест.

— «Божиим всемогущим произволением, — читал Щегловитов, — и его десницей, аз, царица и великая княжна Софья Алексеевна, всея великия, малыя и белыя России самодержица всим обще и каждому зособно[17], кому ведати надлежит, объявляем поневаж[18] с грустию виделись мы[19] несчастливый стан[20] русского народа и снизойдя к челобитной московских и всея России обывателев, абыеьмо[21] царским венцом праотцев наших венчатися соизволили, мы, великая государыня, будучи горестию всенародною и слёзными челобитиями ублаганы[22], постановились мы престол прияти и венцом царским венчатися. Того ради, перестергаем[23] мирной народ от вражьих кривд и здрад[24] злодеев наших Нарышкиных, в Троицкой лавре обретающихся и молодого царевича мутящих, абы здрайцами[25] овыми[26] прельщати себя не допущали...»

Увидев князя Василия Василиевича, Щегловитов прервал чтение и поспешно скрылся. Двое стоявших около него офицеров почтительно посторонились, давая князю Василию Васильевичу дорогу. У каждого из них было в руках по большой кипе ещё мокрых манифестов.

   — Что это такое? — спросил князь Василий, взяв один экземпляр и пробегая его глазами.

   — Это манифест нашей государыни, — отвечал один из офицеров.

   — Приказано было прочесть его за обедней, — прибавил другой, — да поп говорит, что писанное плохо видит; манифест только сейчас отпечатали и принесли.

   — Царевна наверху? — спросил князь Василий.

Государыня изволит сейчас сойти: будет присутствовать при казни своего ослушника.

   — Какого ослушника?

   — Нечаева, бывшего полковника шестого полка; вон он стоит у стенки; послали за топором и за плахой, да что-то долго не несут...

Тут только князь Василий увидал и узнал молодого стрелецкого полковника Нечаева: весь оборванный, без кафтана и крепко связанный, он стоял шагах в десяти от крыльца, окружённый шестью или семью воинами, приставленными к нему стражей, и толпой пьяных стрельцов, бранивших несчастного самыми площадными словами.

   — Как попал сюда полковник Нечаев? Чем провинился он и кто приказал его казнить? — спросил князь Василий Васильевич у одного из офицеров, державших манифесты.

   — Он уже не полковник, — отвечал офицер. — Государыня разжаловала его, а Феодор Леонтиевич, именем государыни, приказал его казнить за то, что он приехал из лавры с возмутительной грамотой от Нарышкиных и, назвавшись посланным от царя, прочёл её перед съезжими избами... да что-то долго не найдут топора...

   — Подведите сюда полковника! — крикнул князь Василий караулу.

Первый министр государства, великий канцлер, любимец правительницы и обоих государей, — всё это не составляло особенной важности в глазах стрельцов, которые считали себя обязанными несравненно большим почтением всякому военному офицеру, чем любому сановнику в гражданском одеянии; но в князе Василии Васильевиче Голицыне, кроме сановника и министра, они видели своего главнокомандующего, ещё недавно водившего их в Перекоп, а известно, что вид главнокомандующего всегда производит на русского воина магическое действие: при виде главнокомандующего самые буйные солдаты делаются застенчивыми, как красные девушки; пьяные мгновенно отрезвляются; тяжело раненные перестают стонать; даже умирающие стараются улыбнуться и перед смертию хоть раз крикнуть при начальстве: «Рады стараться!..»

Начальник приставленной к Нечаеву стражи живо подтянул пояс на кафтане, поправил перевалившиеся набок латы, скомандовал что-то своей команде и, держа руку под козырёк, подвёл арестанта к главнокомандующему.

   — Объясни мне, пожалуйста, Нечаев, — сказал князь Василий Васильевич молодому человеку, — что здесь происходит и чем ты провинился перед царевной.

   — Ничем! — гордо отвечал Нечаев. — Государь Пётр Алексеевич послал меня с грамотой к стрельцам; я обещал доставить её и прочесть вслух; и я доставил и прочёл её.