Царский изгнанник

Не стоит описывать все сети, так ловко расставленные царедворцами, достаточно сказать, что сам Пётр не остерёгся их. Поколебленный наветами, исходящими из разных источников и от лиц, по-видимому враждующих между собой, Пётр назначил над Голицыными строжайшее следствие, и до окончания этого следствия все имения их, как родовые, так и приобретённые на службе, были взяты в казну, а им, вместо Каргополя, велено отправиться в Яренск Вологодской губернии.

Никогда великий Голицын не был так велик, как в ту минуту, когда дьяк Деревкин прочёл ему новый указ царя Петра. Он даже не пробовал оправдываться, и когда брат его, князь Борис Алексеевич Голицын, начал умолять его, чтобы, выпросив аудиенцию у царя, он разрушил козни своих клеветников, князь Василий отвечал, что он слишком возмущён такой вопиющей несправедливостью, чтобы до окончания следствия просить у Петра чего бы то ни было.

Отъезд Голицыных в простых ямских кибитках и с конвоем в двадцать солдат назначен был на 12 сентября, то есть на следующий день после объявления им приговора.

В то же утро 12 сентября, в восьмом часу, вывезен был на казнь Щегловитов, сопровождаемый дьяком Деревкиным со своими четырьмя молодцами и маленьким отрядом стрельцов Сухарева полка. Начальником отряда этого был, случайно ли или умышленно, Нечаев. По личному и настоятельному ходатайству князя Львова царь смягчил казнь преступника: вместо колесования, велено было отрубить ему голову.

Щегловитов, обрадованный этой переменой, изъявил желание идти до места казни пешком.

   — Дабы все видели, что у меня не трясутся ноги, — сказал он.

Он подал знак Нечаеву, чтобы тот подъехал к нему поближе и попросил его сойти с лошади и тоже идти пешком, рядом с ним.

Нечаев, грустный и взволнованный, передал своего коня ехавшему за ним стрельцу и подошёл к Щегловитову.

   — Ты жалеешь меня, Пётр Игнатьевич, — сказал ему Щегловитов, — спасибо тебе, я знал, что ты не злой человек. Я тоже не злой человек. Я желал бы помириться с тобой и попросить у тебя услуги: я всегда был хорошим товарищем и справедливым начальником, — прибавил Щегловитов с самодовольной улыбкой, — правда?

   — Правда, Фёдор Леонтьевич, и всё, что ты прикажешь мне теперь, будет мною свято исполнено.

   — Ты, пожалуйста, не думай, что я тебя когда-нибудь ненавидел, — продолжал Щегловитов, — это выдумал князь Василий Васильевич Голицын, я, напротив, очень любил тебя. Ты, может быть, думаешь, что он спас тебя во время пирушки на Новый год? Он спас тебя от мнимой опасности, вспомни, какое было время: стрельцы наши десятками перебегали к вам, надо было страхом удерживать их, а тут ты ещё приехал мутить. Я должен был присудить тебя к казни, и ты молодцом шёл на неё, как и я теперь... И неужели тебя не удивило, что не нашлось топора? Чтоб отрубить голову человеку, топор всегда найдётся; теперь небось за топором дело не станет.

   — Зная тебя, Фёдор Леонтьевич, я сам удивился тогда твоей жестокости и твоей несправедливости, а князь Василий Васильевич положительно не верил ей.

   — Какая же, говорят тебе, жестокость, коль во всём Кремле топора не нашли? А молодецкая была тогда твоя осанка: весь оборванный, а молодцом стоял ты... люблю молодцов! — Щегловитов говорил так же хладнокровно, так же спокойно, как когда он, бывало, хаживал в сражения; до места казни оставалось меньше полуверсты, и мысль, что через каких-нибудь десять минут он покончит с несносной для него жизнью, так мало устрашала его, что на него нашло сомнение, не грех ли перед смертью морочить голову людям, щеголяя своею храбростью, когда так легко расстаёшься с жизнью. — Вот тебе моя просьба, Пётр Игнатьевич, — продолжал Щегловитов. — Как скоро всё будет кончено (пожалуйста, замолви палачу словечко, чтобы он хорошенько отточил топор, я подожду); как скоро всё будет кончено, поезжай отсюда прямо в Чудов монастырь и отдай настоятелю отцу Антонию вот этот образок.

   — И больше ничего?

   — Больше ничего.

   — Обещаю исполнить твою волю, Фёдор Леонтьевич, но позволь мне отложить эту поездку до завтра; нынче я должен ехать проститься с князем Василием Васильевичем Голицыным и его семейством...

   — Куда это они уезжают? В свои наместничества?

   — Нет, не в наместничества, а в ссылку, в Яренск.

   — Это за что?

   — Преступления их никому не известны, в приговоре написано Бог знает что, а сколько я слышал, старого князя обвиняют в сообщничестве с царевной, в потворстве тебе и, главное, в намерении отправить вас обоих в Польшу, у старшего сына его, князя Михаила Васильевича, нашли паспорты, совсем готовые для вашего отъезда.

   — Никогда не было ничего похожего на это, — отвечал Щегловитов. — Кто это всё выдумал?

   — Что это не выдумка, я тебе ручаюсь, Фёдор Леонтьевич, я сам слышал разговор царя Петра Алексеевича с князем Василием Васильевичем, когда он приехал к нему в первый раз после болезни, я был в тот день дежурным и сидел в маленькой комнатке около царского кабинета.