Царский изгнанник

И Нечаев рассказал, как накануне Нового года князь Василий Васильевич попал в немилость к царю за то, что советовал царевне не выдавать Щегловитова. «Вследствие этого-то разговора, — прибавил он, — царь и послал меня в Кремль требовать вашей выдачи».

   — Ты говоришь, что он хотел спасти царевну, что он хотел отправить её со мной в Польшу, что уже готовы были паспорта, — сказал Щегловитов, внезапно побледнев. — А я-то!

Он остановился шагах в пяти от плахи и знаком подозвал Деревкина.

   — Составь протокол, — сказал он ему, — я хочу сделать ещё одно, очень важное показание.

   — Это все так говорят, — отвечал Деревкин, — все так говорят, когда дело дойдёт до казни, а нам строго запрещено слушать эти вздорные отговорки и докладывать о них начальству, уж и то поблажка, что вы шли рядом и так долго разговаривали между собой.

   — Да мне необходимо, — сказал Щегловитов.

   — Мало ли что, всем необходимо, — отвечал Деревкин, — а говорят, не велено, так и толковать долго нечего...

Щегловитов, понурив голову, подошёл ещё на два шага к палачу.

   — Слушай же, Пётр Игнатьевич, — сказал он Нечаеву, — когда ты отдашь образок отцу Антонию, не забудь сказать ему, что я не исполнил данного мною ему обещания, что я отомстил моему врагу, этого мало, прибавь, что враг этот был мой друг, что он хотел сделать меня счастливейшим человеком в мире и что я... я оклеветал его!

Минуту спустя голова Щегловитова, поднятая палачом за кудри, была с криками вырвана у него из руки и положена вместе с туловищем в гроб. И тело усопшего без военных почестей, но с горячими молитвами предано было земле бывшими его товарищами.

Стрельцы тихо и в молчании возвращались в лавру, а Деревкин со своими приставами нагнулся над свежей могилой, вынул из кармана походную чернильницу и составил протокол:

«Из него же явствует, яко полковник Нечаев, до места казни преступника Шакловитова сопровождавший, в протяжение всего пути шёл обак означенного преступника и зело много с ним говорил; прочие же стрельцы помяли нетокмо совершителя казни оной, но и его самого, сиречь дьяка Деревкина, в чём он, за скрепою старшего своего пристава, и руку приложил».

ГЛАВА V ОПРАВДАНИЕ И НОВЫЙ ДОНОС

Проводив Голицыных до первого привала, простившись с ними и попросив сопровождавшего их офицера, лично от себя, по дружбе, обращаться с опальными как можно снисходительнее, Нечаев возвратился в лавру, сменил лошадь и, не откладывая до следующего дня, даже не отдохнув, отправился в Москву — к архимандриту Антонию. Кстати, ему надо было собрать к готовящемуся царскому поезду из села Алексеевского в Кремль своих разбредшихся по Москве стрельцов.

«Жаль Фёдора Леонтьевича, очень жаль, — думал Нечаев дорогой, — хороший был человек, и не так следовало бы умереть ему!.. Впрочем, он сам хотел этого: князь Львов, говорят, просил за него царя, и царь соглашался на ссылку его в Сибирь, да что ссылка! Разве Голицыным теперь лучше, чем Щегловитову?.. Что бы означал этот образок? Зачем он нужен чудовскому настоятелю?.. И что означали последние слова покойника: оклеветал друга!.. Он не мог оклеветать: в показании его на Голицыных нет никакой клеветы, да в нём и нового ничего нет, сам царь говорил со старым князем о скипетре и о короне, и говорил шутя, не сердясь... Да и зачем архимандриту знать, что покойник отомстил врагу или оклеветал друга?.. Нет, я архимандриту этого не скажу, я этого не обещал, образок я должен отдать ему, а этого не скажу... Уж если передать кому-нибудь последние слова Фёдора Леонтьевича, так самому царю Петру Алексеевичу, тут, по крайней мере, будет польза, а то что архимандрит?.. Что может сделать архимандрит для князя Василия Васильевича Голицына!.. Не его, а моё дело довести до царя правду и обличить ложь. Тут нечего бояться, царь правду любит, хоть и редко она доходит до него... Что там ни говорил, что ни думал покойник, а князь Василий Васильевич избавил меня не от мнимой опасности... да хоть бы и от мнимой!.. Бог знает, чем бы развязалась эта игра с пьяной и разъярённой чернью! Ух! Как я боялся тогда! Храбрился, никому и виду не показал, что боюсь, а ужасно боялся! Нет, не мнимая была эта опасность! А лошадь-то, а кафтан, а сабля! И как всё это дано!.. Такие услуги не забываются, и долг мой — отплатить за них...»

Так думал Нечаев всю дорогу от Троицкой лавры до Чудова монастыря. Когда он вошёл в церковь, всенощная подходила к концу, на клиросе пропели: «Взбранной воеводе»; староста гасил лишние свечки; архимандрит, без облачения, в рясе и в епитрахили благословлял подходивших к нему.

Нечаев последним подошёл к архимандриту и, приняв его благословение, молча подал ему образок своего товарища.