Царский суд. Крылья холопа

Рабочий лежал не шевелясь, только плотней приник лбом к земле. К царице неслышно подполз приказчик, коснулся губами края расшитого золотыми узорами шёлкового платья.

   — Дозволь молвить.

Протянул молитвенно руки.

   — Поломка.

И съёжился, как от удара.

Жутко потемнели, двумя большими агатами сверкнули глаза царицы.

   — Не смели ломать! Работать!

Полуобернулась к опричнику, зло провела у себя по шее нагайкой.

Опричник приложил руку к груди, выхватил из ножен саблю. Приказчик вцепился в подол платья царицы.

   — Помилуй, не я!

Его поволокли из льнотрепальни.

Темрюковна повернулась к вертельщикам.

   — Один день даю на починку.

Рабочие неподвижно лежали у её ног.

Вытирая на ходу куделью окровавленную саблю, вернулся опричник.

   — Готово, царица.

Улыбнулась неожиданно мягко, быстрым, едва уловимым движением коснулась щекою его щеки, отодвинулась. Хаят потупилась, поправила чадру, пальцы сосредоточенно перебирали перекинутые через плечо монисты.

   — Едем, царица?

Опричник снова наклонился к уху, порывисто задышал.

   — Едем, Калач.

Ни на кого не глядя, вышла на двор, легко прыгнула на коня, пришпорила. Рядом с ней, не отставая, скакал Калач. Изредка Темрюковна нарочно осаживала коня, шаловливо вскрикивала, откидывалась в сторону опричника. Тогда сильная мужская рука стискивала больно её стан, а глаза уверенно искали её ответного взгляда.

У терема царица отпустила телохранителей, шепнула что-то по-черкесски наперснице. Хаят приложилась к руке, позвякивая монистами, скрылась в узеньких тёмных сенцах, открыла дверь, ведущую в трапезную и царскую опочивальню. В сенцы скользнул Калач, по винтовой лестнице пробрался в угловую комнату. Тотчас же вошла к нему царица. Она была уже в шальварах и в открытой, с глубоким вырезом на груди, парчовой рубашке.

В смежной комнате, у двери, застыла на дозоре Хаят.

В полдень Темрюковна снова прискакала на льнотрепальню. Она молча подошла к безрукому ливонцу, слегка поклонившемуся при её появлении.

   — Почему не начинаешь?

Упрямо мотнул головой, показал глазами на обрубки рук.

Царица отступила, хищно изогнулась, как будто приготовилась прыгнуть. Злая усмешка шевельнула пушок на верхней губе.

   — Голову отрублю!

Сжала ручку кинжала, заткнутого за пояс.

Ливонец безразлично поглядел перед собой, спокойно обронил:

   — Голову отрубить можешь, а колесо сделать не можешь.

Замахнулась нагайкой, остро вспыхнули агатовые глаза.

Калека покорно согнулся.

   — Твоя воля, царица.

Сдержалась, далеко в сторону откинула нагайку.

   — Почини. Дам, что сам попросишь.

   — Скажи царю, чтобы вернул мне руки.

Голос его прозвенел туго натянутой струной, в глазах блеснули слёзы.

   — В железа его!

Темрюковна, взбешённая, не дожидаясь, пока Иоанн примет её, ворвалась к нему в думу.

Бояре недовольно переглянулись, однако встали и поклонились ей в пояс.

Грозный испуганно уставился на жену.

   — Немец... поносит тебя... не починяет.

Ничего не понял, поджал сердито губы.

   — Колесо сломалось... немец колесо делал... чинить не хочет...

   — Ну?..

   — Имени твоего слушать не хочет. Руки просит свои у тебя.

Иоанн, прищурясь, поглядел на Малюту.

   — Покорми псов его головой.

Царица недовольно замахала руками.

   — Вели ему наперёд колесо починить.

Зажав бороду в кулак, царь облокотился раздумчиво на ручку кресла.

   — Ладно, — убеждённо произнёс он. — Ладно. Будет. Будет колесо.

Темрюковна вышла, сердито притоптывая каблучками.

Г розный вытер рукавом кафтана лицо, устало зевнул.

   — Читай, Мясной!

И добродушно уставился в Курлятева, застывшего среди терема.

Дьяк поднёс к близоруким глазам пергамент.

   — Царь и великий князь всея Руси суда слушал...

Василий Артемьевич заломил больно пальцы. Голова низко склонилась на грудь. На переносице смешно вздрагивало, темнело большое родимое пятнышко. Царь не спускал с боярина ласкового, доброго взгляда. Вяземский приподнял голову подсудимого.

   — Гляди в государевы очи!

   — ...и велели учинить постельничего, Бориса, сына Петрова, Лупатова, больше боярина — князя Василия, сына Артемьева, Курлятева...

Мясной окончил чтение, подал Иоанну пергамент.

Грозный не спеша прочёл грамоту про себя, обратился простодушно к боярам:

   — Гоже ли?

Поспешно поднялись, отвесили низкий поклон.

   — Гоже.

Царь положил руку на плечо Друцкому, поманил к себе глазами Курлятева.

   — Подойди, сделай милость.

Боярин упал на колени.

   — Про баб твоих я было упамятовал. — И ласкающим шёпотом, сквозь благодушный смешок продолжал: — Отдам я баб твоих в монастырь на постриг. А имение с животом отпишем, боярин-князь, в опричину.

Устало закрыл глаза, щёлкнул пальцами.

   — Келарь...

Вяземский оттолкнул ногой Василия Артемьевича.

   — Прикажи попытать маненько...

Выдержал долгую паузу, с наслаждением следил за вздрагивающей спиной Курлятева.

   — Прикажи попытать маленько... немца. — И неожиданно резко приказал: — К завтрему колесо в работу пустить!

Подсудимый облегчённо вздохнул, поднялся с колен, отошёл к двери.

Два стрельца предостерегающе вытянулись.

Вяземский расстроенно покачал головой.

   — Умельца надо. А с немцем не сладить. Давно сложить голову свою ищет.

Грозный откинулся на спинку кресла.

   — Уважить. Нынче, после опросу, зарыть живьём в землю!