Царственный паяц

о мрачных, ярмарочных ужасах чрезвычаек — но даже и психологический сдвиг

народа, сделавшего и несущего революцию, прошел мимо них, никак не слиняв, ни на

полшага не сдвинув, не толкнув к переоценке.

В «Crиme des Violettes» Игорь Северянин собрал избранные стихотворения из

десяти своих книг, в «Вервэне» и «Puhajogi» большинство стихотворений попадаются

на мои глаза впервые, однако нового ничего нет в них: ни настроений, ни тем, ни

техники, кроме двух-трех словообразований, свыше меры причудливых: душа

изустреченная, ум лу- ноизнервленный — деревянные бессонные образы, лишенные

даже северянинской певучести.

Но революция шла, воющая, скрежещущая, многонравная, ее не мог не слышать

поэт. Он слышал. И вот единственные его отклики:

Народ, жуя ржаные гренки.

Ругает «детище» его:

325

Ведь потруднее сбыть керенки,

Чем Керенского самого.

Или:

Как жестко, сухо и жестоко Жить средь бесчисленных гробов,

Средь диких выходцев с востока,

Средь «взбунтовавшихся рабов»!

Но тем не менее поэт благодарен приютившей его Эстонии, ибо:

Благодаря тебе, быть может,

Меня Россия сохранит.

Пусть стонет Россия, пусть народ, жуя ржаные гренки, гниет в голоде и вшах, пусть

ветры революции сдувают его спереди и сбоку — поэт не изменился, не поглупел, но и

не поумнел, не растратил своего богатого лирического таланта, но и не углубил его.

Всякую минуту, с хризантемой в петличке, он готов выйти на эстраду, и беда лишь в

том, что нет аудитории, некому рукоплескать.

В новых книжках Северянина можно сыскать стихи той кисейной нежности, на

которую он большой мастер, но все его гризетки, дачницы, кусающие шоколад, и

соловьи, защитники куртизанок, идут мимо, в лучшем случае утомляя, в худшем

раздражая. И три книжки, лежащие передо мною, — они отзвук старого Петербурга и

старой Москвы, только памятка — в них нет крови, ни плоти тех дат, которые стоят на

их обложках.

Северянин не был бы Северяниным, ежели бы на последних страницах не сообщил

точного отчета, сколько и где было дано им поэзо- концертов за «пять сезонов», в

скольких экземплярах скушала старая Россия книги и какие стихи были переведены на

английский, польский, грузинский и пр. языки.

Роман Гуль

РЕЦЕНЗИЯ НА КНИГУ И. СЕВЕРЯНИНА «МЕНЕСТРЕЛЬ»

В былые времена bon ton литературной критики требовал бранить Игоря

Северянина. Его бранили все, кому было не лень, и часто среди «иголок шартреза» и

«шампанского кеглей» в его стихах не замечали подлинной художественности и

красоты. А она была,- вспомните: «Это было у моря», «Быть может от того»,

«Хабанера», «Сказание об Ингред» и мн. др.

Правда: Северянину никогда не случалось быть «гением», но справедливость

требует отметить, что в довоенной Москве он был маленьким литературным калифом.

К сожалению для автора - это было очень давно, и теперь выпущенный в свет его

«Менестрель» говорит с совершенной ясностью, что калифство было даже меньше, чем

на час.

Можно дивиться бледности, беспомощности и бездарности вышедшей книги И.

Северянина.

Она — о «булочках и слойках»:

Десертный хлеб и грёзоторт Как бы из свежей земляники,

Не этим ли Иванов горд,

Кондитер истинно великий,

А Гессель? Рик? Rabуn? Ballet?

О что за булочки и слойки,

Все это жило на земле,

А ныне все они покойки!

Или вот — «поэза»:

Раньше паюсной икрою мы намазывали булки,

Слоем толстым и зернистым проникала икра.

Без икры не обходилось пикника или прогулки,

326

Пили мы за осетрину - за подругу осетра.

На этой «изысканности» Северянин, конечно, не успокаивается. Он по-прежнему не

прочь «осудьбить» дев, но когда вспоминаешь в 19 году смелые вихри с эстрады

Политехнического музея:

У меня дворец двенадцатиэтажный!

У меня принцесса в каждом этаже!

Но теперь удивляешься неуверенной немощи поэта, не только в стихе, но даже и в

настроении:

Тебя не взять, пока ты не отдашься.

Тебя не брать — безбрачью ты предашься.

Ах, взять тебя и трудно и легко Не брать тебя — и сладостно и трудно,

Хочу тебя безбрежно глубоко.

И вдруг:

Прости мой жест в своем бесстыдстве чудный...

Все эти поэзы Северянина по своим художественным достоинствам могли бы смело

соперничать с поэзами Капитана Лебядкина:

Порхает звезда на коне В хороводе других амазонок,

Из седла улыбается мне Аристократический ребенок.

О Лебядкине и Северянине можно было бы спорить, если бы «царственный паяц»

не перешел бы в область «мозгогрудочной» поэзии, заявив, что:

Кроме вопросов желудочных И телесных есть ряд мозгогрудочных.

Тут уже спор решается сам собой в пользу Капитана Лебядкина. Вот образцы

«гражданской» поэзии Северянина:

Из тусклой ревельской газеты,

Тенденциозной и сухой,

Как вы, военные галеты,

А следовательно, плохой

Все это утешает мало Того, в ком тлеет интеллект.

Язык богов земля изгнала, Прияла прозы диалект.

Или:

Убийственные дни, не время, а — полезно,

И не цветы цивилизации, а — сено.

И совсем уже становится страшно за поэта, когда среди «булочек», «поленьев»,

«слоек», «грёзотортов» и «сена» он вновь «самопровоз- глашает» и «коронует» себя.

Единственное спасение, по-моему, - это напомнить Северянину, что «всему час и время

всякой вещи под солнцем».